Услышав призыв Господа не тратить понапрасну время жизни, а готовиться к встрече с Ним (см. Мф. 24, 44), мы воодушевляемся на благой путь, стараемся жить по заповедям, горим желанием претерпеть все, что посылается в нашей земной жизни, по примеру Его святых, чтобы обрести единую с Богом жизнь и ныне, и в вечности. Но, как правило, при первом преткновении мы падаем, теряем мужество и унываем от бессилия, ропщем на людей и обстоятельства.

Если верующий человек старается пребывать в молитве, просит у Бога помощи, чтобы с душевным спокойствием встретить все, что принесет ему наступающий день, то со временем он приходит к полному самоотречению, предает себя на волю Божию и все жизненные ситуации воспринимает с благодарностью, как посылаемые Богом для очищения и укрепления его души.

Святые владели этими навыками и умели благодарить Бога за любые условия жизни, за все непредвиденные скорбные случаи. Один из вселенских учителей, святитель Иоанн Златоуст, был оклеветан и изгнан из Константинополя в ссылку. Больной и измученный, он непрестанно благодарил Господа. Когда пришло повеление о переводе его в другое, еще более дальнее место ссылки, он был уже при смерти. Но изнемогающего узника не положили на телегу, а посадили на коня (был императорский приказ создать ему максимально тяжелые условия передвижения) и под конвоем отправили на окраину империи.

Святитель понимал: ему не пережить эту дорогу. Как только на пути показался храм, он попросил у стражников разрешения помолиться в нем и причаститься. Самостоятельно идти он уже не мог, и воинам пришлось волочить его под руки. В храме святитель припал к престолу в горячей благодарственной молитве Богу за все Его великие благодеяния. «Слава Богу за все!» — таковы были последние слова святого Иоанна Златоуста. Он предстал перед Господом с душой, возмужавшей в земных скорбях.

Мы в большинстве своем не таковы. «Не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой», — молимся мы, по примеру Оптинских старцев, каждый день, но в минуту испытания забываем эти слова. Например, человек, который минуту назад был весел и деятелен, после краткого разговора по телефону полностью меняет свое душевное расположение. Что-то ему не понравилось, или сказали ему нечто обидное, или отказали в его просьбе, и человека уже не узнать: он мрачен, погружен в себя, не в состоянии сосредоточиться на работе — его духовное равновесие нарушено.

Как же быть, если мы стараемся жить правильно, прилагаем к этому усилия, но не справляемся и падаем - унываем, легко сбиваемся с доброго пути? Оказывается, и за духовные преткновения надо благодарить Бога, осознавая, что у любого падения есть причина.

В сущности, падение — это отпадение человека от воли Божией, внутреннее движение или внешнее действие вопреки ей. Человеку известна воля Творца, выраженная в заповедях, а он метнулся в сторону, то есть пал, - поступил против совести или действовал по страсти, не захотел поступиться эгоистичными интересами. В духовном смысле падение означает устремление к смерти и распаду, какие бы привлекательные формы он ни принимал. Любая страсть — это и есть движение от нетленного Господа к тлению.

Если человек упал, да еще хорошенько ударился, у него возникает повод задуматься. Ведь можно думать, что ты ведешь духовную жизнь, а на самом деле иметь благочестие по образу фарисея — совершать подвиги «во имя свое», а не Божие. В таком случае человек мысленно включает разные счетчики, подсчитывает баллы и проценты: что доброго он сделал, и какое добро ему еще «не оплачено» Богом. Для такого «подвижника» падения, особенно грубые, полезны. Человек уступил страсти, увидел, что в один момент у него все «обнулилось», и понял, что он совершает подвиги не так, как должно, не с тем сердечным расположением, и нужно, наверное, поплакаться перед Господом, покаяться и начать снова, но уже по-другому.

Можно признать, что падения неизбежны. Увы, никому без них не прожить. Главное — каждый раз подниматься, если упал, «не залеживаться», пытаясь удобно устроиться на мусорном полигоне. Ибо длительное отпадение от Бога приведет к однозначно плохим результатам. В качестве примера можно привести воспоминание митрополита Питирима (Нечаева) из книги «Русь уходящая». Однажды Патриарх Алексий I был неприятно поражен, получив поздравительную телеграмму к пролетарскому празднику 1 мая, подписанную одним из архиереев. Про этого иерарха с осуждением говорили, что он идет «на поводу у властей», а власти в то время открыто преследовали Церковь и насаждали атеизм во всех сферах.

Впоследствии митрополит Питирим узнал от самого архиерея, что однажды тому пришлось пойти на компромисс. Тогда его вынудили обстоятельства, но впоследствии «он уже не мог выйти из порочного круга, и делал одну ошибку за другой». В результате, несмотря на свой сан, он окончательно запутался, стал запуганным человеком. А все потому, что легче катиться по наклонной плоскости, чем встать и вновь начать движение к Богу. Ведь для этого надо не только отказаться от своих ошибок и заблуждений, но порой и лишиться привычного образа жизни, уюта, покоя, почестей, к которым человек привык. Не каждый к этому готов...

Жизнь в миру полна суеты, и, чтобы хранить готовность к встрече с Господом, необходимо чередовать земные хлопоты с заботами о своей душе. Если мы чувствуем, что уходит благочестие, благоговение, значит, надо постараться внутренне остановиться и помолиться, почитать Евангелие, сделать то, что поможет восстановить внутреннюю устремленность к Богу. Правильное устроение разрушается не мирскими делами, а грехами.

Даже ведущие монашескую жизнь люди занимаются рукоделием, самообслуживанием. Монахи, хоть и приняли на себя ангельский чин, но пока еще ангелы земные и нуждаются в пище, одежде, отдыхе, тепле, защите от непогоды и так далее, над чем они ежедневно трудятся. Монастырский уклад чередует земные дела с духовными упражнениями, которым принадлежит безусловный приоритет. В идеале иноки обеспечивают себе лишь необходимый для проживания минимум, а все остальное время посвящают Богу.

Мирянам не всегда можно построить жизнь таким образом. Тем не менее, живя в мире суеты, надо стремиться к такому же чередованию, приучать себя регулярно обращаться к миру духовному. Поводом может послужить что угодно: начало дела или его окончание, приобретение или утрата, переживание искушения или радость и так далее. Главное, не откладывать духовную жизнь «на потом».

Опасная дьявольская уловка — мысль, что пока еще можно целиком и полностью заниматься земным. «Куплю квартиру, — думает человек, — выплачу кредит, поменяю машину, заработаю денег детям на образование и прочее, а потом, ближе к исходу, посвящу время небесному». В том-то и дело, что мы не знаем, в какой момент жизни нас настигнет этот исход: в юности, зрелости или в глубокой старости.

В любом возрасте надо рассудительно использовать все имеющиеся силы и представляющиеся возможности, чтобы строить свою духовную жизнь, не откладывать молитву, покаяние, богомыслие, исправление своей души на неопределенный срок. Святитель Иоанн Златоуст говорил по этому поводу: «Мы не властны в смерти — будем же властны в добродетели».

А теперь за работу, рычаги! Оглядываться незачем. Девушке, тем более девушке-инвалиду, всегда уступят дорогу. Я поворачиваю. Я поворачиваю, проехав мост Шарантон. Я наклоняюсь, как прежде при езде на велосипеде, и делаю крутой поворот, который выносит меня прямо на набережную Альфор. Источник неиссякаемого гула - решетка шлюза - погружает в реку все свои пятьдесят шесть ржавых прутьев. Я говорю пятьдесят шесть не наобум: девчонкой я пересчитывала их каждую неделю. Мощный каскад воды, низвергаясь, разделяется на потоки, похожие на борозды земли, выходящие из-под длинного ряда лемехов американского плуга, и гонит по течению белую пену. А на верхнем плесе славная медлительная старушка Марна матово поблескивает, покрытая листьями кувшинок и тенями облаков, которые делают сентябрьские реки похожими на пятнистую амальгаму гостиничных зеркал.

Набережная почти безлюдна. Только разбросанная по ней замасленная бумага да скомканные газеты напоминают, что накануне, как и каждое воскресенье, здесь прогуливались толпы машинисток, которых счетоводы вели под руку в ресторанчики, к лодкам или в кусты на островах. По шоссе метров на сто впереди никого нет, если не считать двух велосипедистов, беспечно выписывающих зигзаги на своих дюралевых машинах с гоночным рулем и шинами-однотрубками - такие модели в почете у парней из пригорода. Они едут не спеша, выпрямившись в седле, одна рука на руле, вторая красноречиво, с увлечением комментирует последний матч регби.

Раздраженная их медлительностью, я прибавляю ходу, нагоняю их и даю пронзительный сигнал - повелительный гудок, не вызывающий и тени сомнения, что за ними едет автомашина. Они испуганно хватаются за руль двумя руками и шарахаются к тротуару. Но, увидев девушку, которая удобно сидит в коляске и обгоняет их с самой невинной миной, старший наклоняется к рулю и изо всех сил жмет на никелированные педали. Я слышу, как он бормочет сквозь зубы:

Чертова параличка!

Бешено замелькав пятками, он по выбоинам вырывается вперед, в то время как его одноклубник оторопело меня рассматривает. Жалея об отсутствии вспомогательного мотора, я налегаю на рычаги. Я сижу так прямо, грудь под белым платьем подпрыгивает так задорно, у меня так порозовели щеки, а аккуратно скрещенные голые ноги (перед выездом я старательно их уложила) так похожи на здоровые, что мальчишка воображает, будто это розыгрыш.

Все ясно! - кричит он. - Разъезжаем в коляске папы-инвалида.

Он тоже уносится вперед, ритмично раскачиваясь, подняв зад и опустив, как форштевень, нос. Оставим его без ответа. Не удостоим даже взглядом его фуфайку с названием команды. К тому же я запыхалась и придется замедлить ход. Только замедлить - я не остановлюсь ни за что на свете: я еще так глупа, что верю в «злую волю» своих мышц и улыбаюсь, когда мне этого вовсе не хочется. Вот и сейчас я должна улыбнуться. Правой половиной лица. Это уговор с самой собой, своего рода ритуал. По тем же соображениям другая половина лица не должна улыбаться. Улыбнемся и проведем языком по потрескавшимся губам с фиолетовым оттенком или, как уверяет Матильда, цвета перезрелой малины. А теперь пусть язык вернется в рот и продолжает бодро шевелиться там, посылая сквозь зубы предписанный в таких случаях припев: «Ты не плачь, Мари, та-та-та… Не грусти, та-та-та, та-та-та…» Очень скоро я умолкаю, потому что сейчас мне придется проехать мимо того, прежнего дома, мимо дома маленькой Констанции Орглез, у которой были родители и ноги. Однако я его не вижу, я отворачиваюсь; я только знаю, что он стоит здесь, и могу, не глядя, указать его местоположение с точностью до десяти сантиметров. Нет, нет, будем напевать. Даже петь почти в полный голос. Зачем мне надо бахвалиться, зачем надо, чтобы фальшивые ноты сменились таким обрывком фразы:

Эти голубчики были бы потрясены, увидев через пять минут…

Ведь на деле мне потребуется добрых двадцать минут, чтобы добраться до того места, где я собираюсь «потрясать». Скажем точнее: где я собираюсь потрясти самое себя, ибо я выбрала это местечко под крутым берегом реки именно для того, чтобы избежать вопросов, любопытных взглядов и, главное, постороннего вмешательства. Какой бассейн, спрашиваю я вас, предоставил бы калеке возможность попытать счастья в прыжках с трамплина? Какой учитель плавания смог бы понять мотивы ее поступков, скрытые, как ядрышко миндаля, и такие же горькие? Как ему объяснить, что речь здесь идет вовсе не об интересном случае помешательства, не о дурацком рекорде, не о способе самоубийства, а просто-напросто о рискованной попытке самоутверждения, о чем-то среднем между купанием в водах Лурда и купанием Ахилла

«Тю-тю-тю…» Теперь я насвистываю. Чуть слышно. И медленнее двигаю рычаги. Мне почему-то кажется, что, если я буду чересчур энергично работать ими, это вызовет подозрение у прохожих; правда, они встречаются все реже и реже, а когда я спущусь по ступенькам за парапет, им и вовсе не будет меня видно. Да, спущусь по ступенькам. Чтобы плюхнуться в реку. В реку. В то, что называется рекой, то есть в бездонную пропасть. Это экстравагантно, это смешно. Не важно, что это может показаться экстравагантным. Хуже, если будет выглядеть смешно… Но что поделаешь, ведь выполнить это необходимо! Не в моих правилах сдаваться в последний момент, отступать от своих решений, хороши они или нет. А это решение я обдумываю уже не одну неделю. И случай слишком удобен. Не так-то легко обмануть ревностную заботливость Матильды, которая покидает свою пишущую машинку только раз в месяц, когда отправляется за новым запасом копирки и восковки. Еще труднее ускользнуть от горе-художника, надоеды Миландра с его обескураживающей нежностью.

Этот Миландр… На всякий случай оглянемся по сторонам… Поскольку он мой дальний родственник и друг детства, поскольку он влюблен в мои шестнадцать лет и в мои ноги, которых у меня уже нет, Миландр считает, что у него есть на меня какие-то права. Я никогда не могу быть уверенной, что мне удастся обмануть его интуицию, уйти от его терпеливого, пассивного надзора. Он, словно одуванчик, внезапно вырастает между плитами мостовой, неожиданно высовывает свою круглую голову с растрепанными на ветру волосами. Однако на этот раз Миландр, кажется, достаточно далеко. Набережная Альфор, улица де Мулэн уже позади. Вот и «Русалка». Не стоит вспоминать, что я была одной из ее лучших пловчих. Вот остров Шарантонно, тянущийся параллельно проспекту Фоша. Под сводами тоннеля ни души. На проволоке между платанами сушатся длинная ночная сорочка и три пары розовых штанишек, аккуратно закрепленных прищепками. Мутная вода кажется неподвижной - гладкая поверхность с клеймами кувшинок. На противоположном берегу по-военному выстроились купальные кабины. Окружающая обстановка не вдохновляет на героические подвиги. Только чистое, чуть голубоватое небо без голубей и ласточек, но залитое солнцем, еще может удовлетворить моим вкусам. Вот это небо! Запрокинем голову, поднимем глаза, как поднимают на кораблях флаги, - пусть их взгляд плывет высоко-высоко, от одного оттенка синевы к другому.

Коляска все катится вперед по той части бечевника, которая называется авеню Жоффр. Справа наконец потянулись виллы. Слева все реже попадаются клубы пловцов и искусственные пляжи. Мне очень подошел бы бассейн, предназначенный для ASA, но слишком уж он открыт для взоров тех, кто идет по длинным мосткам. Маленькая пристань Элан тоже безлюдна. Но о ней не может быть и речи: именно тут качается красная лодка спасательной станции. Вот где можно было бы отличиться! Нет, надо отъехать немного подальше, туда, где возле острова Корбо Марна перестает быть благоустроенной, контролируемой рекой, доступной любому начинающему пловцу, туда, где она предоставлена преимущественно рыбам - если верить заклинаниям муниципальных властей. Вот первое из них, широко намалеванное черной краской по парапету: «Купаться запрещено».

Тема срыва – одна из самых тяжелых для всех участников процесса.
И для тех, кто пил или пьет, и для тех, кто вынужден за всем этим безобразием наблюдать. Вся гнусность момента заключается в том, что самые светлые надежды могут представляться обманом, все усилия – пустой затеей, трезвость – иллюзией. И потому разочарование от срыва после какого-то периода трезвости бьет по сердцу с большей силой, чем даже тоска от регулярной пьянки. Но и после таких ударов у каждого сорвавшегося есть силы встать – какие бы «точки невозврата» мы себе не рисовали, как бы сложно и бесперспективно это не казалось. Главное, чтобы рядом оказались те, кто сумеет стать не кнутом, не пряником, а твердой опорой.
Мне, можно сказать, повезло. Нет, срыв был, но произошел в самом начале посещений общины. Тогда, когда уверенность моя в правильности избранного пути еще не обрела своего фундамента и было ощущение, что можно еще «свинтить от язвенников-трезвенников». В тот момент я всецело осознал, кем мы в действительности являемся, когда речь всерьез заходит о том, чтобы идти к трезвости, жить с Богом в душе.
А являемся мы детьми, причем весьма капризными. Ну говорил же не раз тебе родитель, что пальцы в розетку совать нельзя. И даже шарахнуло тебя после того, как не послушал наказа. И даже не единожды. Так нет, надо же еще раз попробовать! Хочется – сил нет!.. Вот это самое «хочется» так корежит наш инстинкт самосохранения и духовную основу, что в итоге они мутируют в какие-то паранормальные «картинки». Как бы вы отнеслись к человеку, который добровольно (!) возвращался бы в плен к отъявленным садистам каждый раз после того, как его с огромными усилиями оттуда вытаскивали? Кто-то скажет: «Он псих», кто-то подумает о садомазохизме, а некто выдвинет, быть может, версию о его предательстве и сговоре с садистами.
Все это в той или иной мере относится к алкоголику и наркоману. Чрезмерному желанию допинга Церковь давно дала название: страсть. Перевод этого слова – «страдание». Его испытывает душа всякий раз, когда воля человека выбирает грех. И, казалось бы, чего проще – прислушайся к совести, откажись от дозы или первого стакана и себя обезопасишь. НО! Выражение «человек соткан из страстей» насколько расхожее, настолько и пугающее. Представить сложно, какую кропотливую работу нужно проводить над собой каждый день, чтобы не позволить страстям разгуляться! Многие на эту работу плюют. И самое забавное (или печальное, как кому нравится), что оправдывается такой саботаж зачастую примерно следующим образом: я как человек взрослый имею право дать слабину. У такой слабины есть масса лозунгов. Один из самых распространенных, исконно «наших» – «душа просит». Душа-то как раз сжимается в страхе от тех мучений, которые сейчас на нее обрушит человек своим пьянством, дрожит и надеется, что одумается… Но раз за разом разум душу предает. Почему?
Причин этой мерзости «взрослый человек» найдет массу – начиная от смерти близкого человека, неудачи на работе или в личной жизни и заканчивая случаями хамства или унижения в общественном транспорте. Лучше всего это сформулировал английский поэт-классик Роберт Бернс еще в XVIII веке:
…Для пьянства есть такие поводы:
Поминки, праздник, встреча, проводы,
Крестины, свадьбы и развод,
Мороз, охота, Новый год,
Выздоровленье, новоселье,
Печаль, раскаянье, веселье,
Успех, награда, новый чин,
И просто пьянство – без причин…
Изначальная основа у таких умозаключений одна – каприз. То, что мы нещадно пытаемся побороть в других (прежде всего в детях) и что никак не хотим замечать в себе. Ваш покорный слуга капризу поддался, что называется, «по накатанной» – без лишних сомнений и придирок к себе. Немного на общину, потерпел – все, надо себя пожалеть. И сюжет получился – «рогатому» на загляденье. С корешем-собутыльником пили за то… что я пить завязал! За такое событие «можно». Только по одной и маленькой – разумеется, мы же сами себе не враги! Махнул, не глядя – и!.. полетел под горку с ветерком.

В былые времена неделю бы не смог затормозиться. А тут вдруг, благодаря чайным беседам в семейных клубах трезвости, увидел себя со стороны. Очень неприятно стало, передернуло внутри всего. Получилось, что руки с лицом вымыл, а сам в грязь по пояс ушел – хорошенький выбрал способ доказывать преимущество трезвого образа жизни!
Не надо быть пророком, чтобы предсказать очевидное. Например, что нельзя не выпачкать ног, шагая по грязи босиком. Но человек опять хочет проверить ясное, обманывая себя суждением, что «глядишь, на этот раз прокатит», что «у меня-то получится». И так раз за разом. И чем чаще, чем дольше, тем сюжеты все безобразнее – тянет уже не ногами по грязи топать, а лицом по ней водить. Новые ощущения, понимаешь!.. Жажда их, привычка искать их в такие дебри заводит, что выбраться или докричаться до кого-нибудь потом нет никакой возможности.
Чувство стыда после срыва настойчиво подсказывало в общину больше не ездить. Как людям в глаза смотреть? А там, глядишь, они «разбор полетов» твоих устроят… Приятного, в любом случае, мало. Но засунул тогда свою гордость, что называется, в портмоне и поехал. Колкий, ощетинившийся, разбалансированный – но поехал.
Отчитывать меня, как оказалось, никто и не думал. Более того, мой случай срыва – эпизод далеко не «из ряда вон», можно сказать, детский сад по сравнению с теми, о которых довелось услышать в общине. Происходило так, что люди воцерковленные, православные, несколько лет в трезвости жили – и срывались. На пустяках, казалось, на мелочах. Но в них, как известно, и кроется дьявол, который всегда караулит свой момент. Многому научило и отношение общинников к тем, кто дал слабину – не как к предавшим других, а предавшему себя. То есть как к заблудившемуся. Главный посыл почти военный: если упал, то встань, отряхнись и двигайся вперед.
После этого желание вновь разочаровывать общинников отпало напрочь. Такие уроки трезвости приводят в чувство даже онемевшую от допинга совесть. Но об этом – в следующий раз.

Никита Вятчанин

Повесть «Встань и иди» - история взаимоотношений отца и сына, от имени которого выступает рассказчик-автор. Разделённая на относительно короткие двадцать две главы, она честно рассказывает о сыновних чувствах, искренних и спонтанных, переходящих от обожания к жалости, от глубокой преданности к исполнению долга, от искренней любви к снисходительности и даже злобе. Благополучно сложившаяся судьба сына-писателя вступает в постоянное противоречие с судьбой отца-арестанта, отца-ссыльного, не имеющего приличного и постоянного места жительства.

Первые впечатления сына об отце - красивые отслужившие денежные знаки, связанные со словом «биржа», где работает отец, их дают играть детям. Потом у мальчика появляется впечатление, что его отец самый сильный, самый быстрый и самый находчивый. Это мнение поддерживается домашней легендой. В первую мировую отец заслужил два Георгиевских креста, ходил в штыковую атаку, заменил в бою убитого командира. Он был дерзок, его боялись поклонники матери. Он был победителем. Известная в Москве красивая женщина-писательница написала целую книгу о том, как она любила отца и как ревновала его к своей сестре, ещё более известной и красивой женщине. Но вот однажды отца арестовывают, осуждают на три года «вольного» поселения в Сибири. Сын с матерью, оставшиеся почти без денег и без поддержки, как подарок воспринимают летнюю поездку к отцу в Иркутск.

Следующее место ссылки отца - Саратов, где сын чувствует себя счастливым, он начинает заниматься здесь коллекционированием бабочек и получает первый урок от ссыльного биолога, погасившего его неистовство собирательства, ставшее разрушительным началом его характера. Чуть повзрослев, он начинает коллекционировать карты и атласы. Все стены его комнаты увешаны картами земного шара и пяти материков, земной флоры и фауны. Вернувшийся наконец из ссылки отец рад встрече с изменившимся домом и семьёй, но вынужден уехать на жительство в посёлок Бакшеево, центр, обслуживающий Шатурскую электростанцию. Однако и здесь в период майской предпраздничной чистки 1937 г. отца арестовывают, обвинив в поджоге торфяных разработок. Не помогает и доказанный факт, что во время пожара он находился в Москве.

В 40-м г. в исправительно-трудовом лагере происходит новая встрече сына с отцом. Это один из самых счастливых дней, прожитых ими вместе. Во время пирушки в холодном бараке сын чувствует себя добрым и героическим, с ним раскланиваются начальники и заключённые, симпатичные люди и мерзавцы. Все смотрят на него с восторгом и надеждой, как будто он наделён какой-то властью, и «власть эта несомненно от литературы», от тиражированного печатного слова. «А ты выглядишь настоящим мужчиной, - говорит отец. - Это самая прекрасная пора, молодость куда лучше отрочества и юности». После войны отец живёт в Рохме, в забытой Богом глуши. Он худ, кожа да кости, обтянутые желтоватой кожей, лоб, скулы, челюсти, нос и какие-то костяные бугры около ушей, которые бывают лишь у умерших от голода. На нем ботинки, скроенные из автомобильных покрышек, штаны из мешковины с двумя синими заплатами на коленях и застиранная рубаха. Расфранчённый сын, ставший богатым писателем, женатый на дочери советского вельможи, испытывает к отцу чувство глубокой жалости, смешанное с гадливостью. «Я ощутил прикосновение, вернее, тень прикосновения на своём колене. Опустил глаза и увидел что-то жёлтое, пятнистое, медленно, с робкой лаской ползущее по моей ноге. Какие-то косточки, стянутые тёмной, черно-жёлтой перепонкой, лягушачья лапка, и эта лягушачья лапка была рукой отца!» Грустно и тяжко видеть сыну отца на предельной стадии физиологической униженности. Но при всем этом отец, как человек, обладающий гордостью, рассказывает сыну о прошедших годах горя и унижений очень скупо, не жалуясь, не возмущаясь, возможно, потому, что хотел пощадить сына, который молод и которому ещё жить и жить.

В Рохме отец снова работает в плановом отделе с арифмометром в руках, но уже без прежнего блеска, часто морща лоб, видимо забывая какую-то цифру. Он по-прежнему добросовестен, но сотрудники не понимают его и часто унижают. Сына угнетает бесперспективность судьбы отца. Но вот наконец отец получает возможность приехать в Москву, войти в старую знакомую квартиру, принять ванну, сесть вместе с родными за стол. Близкие прячут отца от друзей и знакомых, для чего часто просят его выйти в коридор, оставаться в тёмной комнате или в уборной.

Возвращение в Москву было не таким, каким оно виделось отцу. Его поколение сильно поредело, кто пропал в ссылке, кто погиб на войне. Уцелевшие могикане - люди старомодно-порядочные, отец встречается с ними, но с первых же попыток отказывается от возобновления былых связей. Безнадёжно постаревшие, ни в чем не преуспевшие, задавленные страхом люди ему неинтересны.

Незадолго до смерти помолодевший, как будто обретший свою прежнюю уверенность, отец приезжает в Москву и как бы заново с ней знакомится: столько изменилось вокруг. Но, уехав в Рохму, он заболевает и уже больше не встаёт. Сыну так и не удалось вернуть его в лоно семьи.