"Сделайте что-нибудь: у нас в деревне пьют все поголовно, самогон или спирт можно купить в любое время дня и ночи. Страшно жить. Пропивают все". "Помогите! Муж начал пропивать доски с крыши!" "Что делается: если раньше пили только мужики, то теперь и бабы стыд потеряли". Письма с такими строчками постоянно приходят в редакцию.

Проблема пьянства входит в новую стадию. Подросток, потягивающий пиво из бутылки в самом людном месте, уже никого не удивляет. Жены и матери алкоголиков со стажем, натерпевшись побоев, краж вещей из дома и полного отсутствия любви, согласны на все, лишь бы их Петенька или Васенька завязал с выпивкой. Не в силах самостоятельно справиться с этой проблемой, женщины готовы поверить во что угодно и довериться кому угодно, кто пообещает спасти любимого от зеленого змия. Жители сразу нескольких районов везут своих благоверных к бабе Наде в Тулун. Она кодирует от алкоголя и курения, других напастей. Главное, чтобы человек захотел избавиться от напасти и поверил.

У синего обитого железом забора стоят люди. В нескольких метрах поодаль в такую же очередь выстроились автомобили. От мороза люди приплясывают, прикрывают носы рукавицами. Те, кто приехал на машинах, гостеприимно распахивают дверцы своих авто и зовут замерзших греться.

За синим забором живет баба Надя, последняя соломинка, за которую хватаются жены, матери и сестры пьющих мужиков. Уже более 20 лет баба Надя кодирует народ. Об эффективности ее лечения ходят легенды. Например, рассказывают, как один мужик до беспамятства напивался, детей чуть ли не до смерти забивал, а после бабы-Надиных сеансов - ни капли в рот вот уже 5 лет.

Надежда Сергеевна принимает всех, никому не отказывает. Ее адрес известен практически всем.

Ради эксперимента я спрашивала его у попутчицы в поезде - тулунчанки, в гостинице, у сотрудника ГАИ, у водителя местной маршрутки и в киоске около гостиницы. Как дойти, на пальцах объяснили все, а в гостинице даже план нарисовали.

Около дома целительницы всегда очередь, над крайним окошком висит распечатанное с компьютера расписание: "Прием ежедневно с 11 до 16 часов, кроме понедельника (от руки подписано - "и вторника"). Кодирование от алкогольной зависимости и табакокурения".

Чтобы попасть к чудо-бабке по заданию редакции, а заодно (что греха таить!) попытаться избавиться от давнишней привычки курить, мне пришлось простоять на улице больше часа. Женщины, мужчины, парни, девушки - все терпеливо ждут, когда откроется калитка, выйдет предыдущий посетитель, а затем выглянет бабушка в сером платочке, кивнет головой и скажет: "Заходите!"
Своими бедами в подробностях никто не делится. Рассказывают только о случаях чудесного излечения и обсуждают популярность бабы Нади.

Я в августе сына своего привозила, - рассказала средних лет женщина из Нижнеудинска. - Пил он у меня сильно, долго его уговаривала, несколько месяцев. Как только согласился - сразу приехали. И вот с августа ни грамма не выпил. Праздник, не праздник - даже "не хочу" говорит. Желание вылечиться нужно обязательно. Летом здесь в очереди мы полдня стояли. Это сейчас холодно, народу меньше".

Чтобы излечиться от пристрастия к пьянке, нужно принести с собой чекушку, от курения - пачку сигарет.

Открылась калитка. Мужчина старательно прикрыл шарфом вылезшую из-под дубленки бутылку водки. Женщина уверенно взяла его под локоток и повела к бабе Наде.

Следующая очередь - моя.

Очередь несколько спутало подъехавшее такси, из которого вышел молодой мужчина с ребенком. По негласному закону, с детьми - без очереди. В качестве компенсации меня пригласили погреться в машину.

Бедняга, - без предисловий начал разговор водитель, кивая в сторону пассажира, - закодировался, а вчера выпил. Так сегодня лес поехал рубить, а у него пена изо рта пошла. Хорошо, его сразу домой отвезли, а домашние сюда отправили.

А вы верите в заговоры и кодирование? - спросила я у него.

Не верю я в такие чудеса. Людей к бабе Наде много возил, а сам никогда не ходил. Я по-другому лечусь. Две недели пью; когда почувствую, что все, помираю, руки дрожат так, что закурить сам не могу, еду в стекляшку (наркологическое отделение при медучреждении на стекольном заводе. - Авт.). Там под капельницей три дня - и снова здоров.

Наконец нарушивший запрет парень вышел от бабы Нади.

Заходите! - пригласила меня бабушка во двор и закрыла за мной калитку. - Проходите в избу прямо!

Баба Надя принимает пациентов в отдельном крошечном домике. Печка, кровать, тумбочка с телефоном да несколько стульев - все, что в нем помещается. Бабушке Наде уже 78 лет, и ходит она с трудом, поэтому принимает пациентов, сидя на кровати, а встречает их у ворот и провожает в дом ее сестра - бабушка Вера.

У Надежды Сергеевны добрая улыбка, платок на голове, очки, теплая кофта, ноги укутаны старым пальто. В долгие разговоры с людьми, пришедшими за помощью, она не вступает - другие ждут на морозе:

Здравствуйте, что у вас? Не раздевайтесь.

Про себя баба Надя рассказывает так:

Всю свою жизнь я работала, сначала в деревне, потом бойцом на мясокомбинате, а затем маляром пошла и 24 года белила, по колхозам ездила. Это сейчас больная вся стала - и давление за 200 зашкаливает, и диабет мучает, и глаз, видишь, - косит? Это медики кварцевой лампой сожгли. Сама больная вся. Кровь всю жизнь сдавала, 60 литров людям отдала, звание у меня - почетный донор СССР. Теперь вот лекарства бесплатно дают. А как на пенсию вышла, так и лечить начала. Молодая боялась - мало ли, колдовка скажут... Сила у меня в руках, дар есть. Я ведь не только от алкоголя и курения кодирую, я еще много чего лечу: и грыжу, и ущемление нерва, и испуг, и опухоли, и от мужской беспомощности. Все лечу, доча, все лечу. И молитвочки даю разные - чтобы на работу устроиться, замуж выйти, дом продать. Ко мне отовсюду приезжают, даже врачи: из Братска - стоматолог и хирург приезжали, из Иркутска - по сосудам врач, из Нижнеудинска - сам нарколог от алкоголя кодировался.

Дар лечить у вас давно проявился?

Давно. Я молодая была, за бабушкой больной ухаживала, она на нашей улице жила. Вот она мне этот дар по наследству и передала. Только раньше я его боялась применять.

А своего первого пациента помните?

Помню, доча, а как же. Коля его звали, из Куйтуна приезжал. От припадков его вылечила, от эпилепсии. Еще черта от молодой девушки изгоняла. Она по дурости книжку купила про нечисть всякую и спать перестала - по ночам ей черт снился, как душит ее и как в постель к ней лезет. Не выдержала она, ко мне пришла, а на книгу-то даже и не думала. Так вот, я эту книгу в печку бросила, а книжка как давай трещать. На следующее утро девушка ко мне пришла и говорит, что в первый раз спала хорошо. А перед тем как заснуть, голос слышала: "Ну ты, су... , и сильную бабку нашла!" Вот так, милая.

А что делать, если человек закодировался от алкоголя, а у него, например, свадьба?

Так пусть придет, я его на несколько дней погулять отпущу - кодировку не снимаю, а ослабляю сильно. После свадьбы снова усилить надо будет. А так кодироваться на сколько хочешь можно - на три года, на пять лет, на всю жизнь.

Баба Надя, а разве вы сами себя вылечить не можете?

Сама себя не могу, милая, вот только таблетками спасаюсь. Тяжело мне уже, а людям-то помогать надо. Вот сегодня в 11 как села, так еще и не вставала, и иногда и до вечера не встаю, и пообедать некогда бывает. Это сегодня народу мало, холодно. А летом машинами вся улица заставлена, от начала и до конца, так в такие дни люди даже думают, что я померла, раз народу столько приехало. Звонят спрашивать. Я говорю: "Нет, жива еще, все в порядке". Ну давай, милая, тебя закодируем, там ведь еще люди ждут.

Баба Надя велела снять шапку и сесть перед ней на табуретку. Затем сказала достать из карманы "папироски" и зажигалку и все отдать ей. Три сигареты она сломала, половинки дала мне в руку, половинки оставила в своей руке.

Наклонила мою бедовую голову, поднесла сломанные сигареты к носу и мне велела так же сделать. Ласково хлопая меня по голове рукой, баба Надя долго говорила какую-то молитву. Потом отдала мне пустую пачку, сломанные "папироски" и велела все выкинуть в ведро за печкой с определенными словами.

Теперь садись, сейчас я тебе все расскажу, - снова усадила бабушка меня на табуретку. - Курить будешь - голова болеть будет, на сегодня конфеток себе купи, а завтра вообще папироску не захочешь. Все поняла? Ну иди с Богом!

Денег баба Надя с меня не взяла.

Обычные расценки: за кодирование от алкоголя - 300 рублей, от курения - 200 рублей, лечение детей - 50 рублей.

Бабушка Вера проводила до калитки. За ней стояли очередные пациенты.

Последовав совету бабы Нади, я купила 200 граммов "Взлетных". Уже через сутки, вернувшись из Тулуна в Иркутск, решила эксперимент продолжить и затянулась сигаретой. Ощущение смешанное: с одной стороны, долгожданное удовольствие, с другой - голова кружится и затылок действительно ломит. Может, оттого, что давно не получала дозы никотина? Не знаю. Решила проявить силу воли и все-таки не курить. Идет четвертый день без сигарет. Курить все равно хочется, а на конфеты уже смотреть не могу. Интересно, кто победит - я или привычка?

Это одна из любимых моих бабушек-прихожанок, хотя по немощи телесной и не приходит она давно в храм, а я прихожу к ней. Вот на Вход Господень в Иерусалим она встречает меня радостной присловицей: «Вэрба бье, нэ я бью, за тыждэнь Вэлыкдэнь, нэ вмырай, красно яичко дожидай!» Так на Украине принято встречать друг друга на Вербное воскресенье, побивая слегка веточками освященными, вроде как нечисть всякая изгоняется, а благодать прибывает. Но бабушка меня, конечно, без вербочки привечает, не бьет, просто улыбается радостно и стишок этот незатейливый повторяет – может, с детства еще памятный…

Я уж не помню, когда впервые меня попросили причастить на дому «бабу Надю», поскольку в храм она уже ходить не может. Приехал ее сын на стареньком «Москвиче», и мы отправились. Обычная сельская улица, калитка, двор, огород: кусты помидоров, картошки, крыжовник, смородина… несколько деревьев плодовых, курочки ходят по двору… Обычный дом. Но знаете, даже и в одном селе всё равно есть очень разные дворы, и эта разница даже не в степени зажиточности, а в том, насколько хозяйство обжитое, ухоженное. Потому что главное – это не богатство даже, а лад. Видел я и бедные дворы, где тишина и радость царит неотмирная, а видел и богатые дома, где мятежность и непокой.

Такую радость – естественную, как луч света, падающий в комнату из-за штор, – в наше время встретишь нечасто.

Ну так вот двор этот, «бабы Нади», сразу показался таким уютным, обустроенным не только внешне, но и внутренне что ли, хоть я и не мог еще ничего сказать о его хозяевах. Меня провели в комнатку небольшую, с приятной какой-то ветхостью, такой уютной и мирной, как будто и нет на свете ни войн, ни страданий, ни боли… Встретила меня суховатая и очень уже преклонных лет старушка. И первое, что поразило, – ее улыбка. Молодая, ясная, полная жизнерадостных сил и добра, несмотря на то, что бабушке самой на тот момент перевалило уже за девяносто. И самое главное – весь ее дух, то есть вся она была пропитана живой, действительной верой, просто светилась этой верой, жила ею… Знаете, я много перевидал благочестивых бабушек, но такую, кажется, видел впервые. Она поднялась нам навстречу с радостью простой и лучезарной, и я поймал себя на том, что эту радость – естественную, как луч света, падающий в комнату из-за штор, – тоже в наше время встретишь нечасто.

У бабы Нади оказалось второе имя – Анастасия. Я не стал выяснять, как и почему так получилось, но твердо мне сказали, что именно с этим именем ее крестили. Ну а это, собственно, и всё, что мне надо было знать.

В комнате у нее был и святой уголок – один из тех святых «уголков–исповедников», которые десятилетиями стоят в иных домах даже с тех пор, когда большинство спешило избавиться стыдливо от таких «пережитков старого мира». Но оставались и те, кто понимали, что скорее небо и земля прейдут, чем духовные основы этого «старого мира». Вот и стояли эти святые уголки с их потемневшими иконами «наивного киевского письма» конца XIX столетия, в дешевых окладах из фольги; уголки с самодельными лампадками и старыми, засаленными Псалтырями, с выцветшими черно-белыми фотографиями духовных лиц – уголки настолько же убогие, насколько источающие радость и свет, простоту и ласку… Был такой святой уголок и у бабушки Анастасии.

К приходу священника она готовилась заранее: затепливала лампадку, на стол постилала чистую салфетку, перед ней ставила церковную свечку в подсвечнике. Было видно, как неподдельно радуется она приходу священника, а особенно Святым Дарам, которые он приносит на груди в дароносице. И порывалась встать, подняться навстречу, хоть я, видя ее более чем почтенный возраст и слабость, просил ее сидеть на кровати, а встать уже, если душа так рвется, перед самым причастием. Но она всё равно вставала, потому что по-другому не могла, и, пока я читал молитвы, стояла, сосредоточенно слушая и опираясь на никелированные ручки своих «ходунков».

После причастия она всегда спешил сунуть мне в руку заранее приготовленную и сложенную аккуратно «бумажку». И если я начинал отказываться – огорчению бабы Нади-Анастасии не было предела. Огорчению самому искреннему и наивному даже. Устоять перед этой наивностью было никак невозможно, так что, попытавшись пару раз отказаться от ее пожертвования и увидев, в какое смятение я ее поверг этим «возмутительным непослушанием», – больше уж не противился. В одном мы всё же сумели с ней договориться: в первые разы она всё норовила меня после причастия проводить и так переживала, беспокоилась, спешила передо мной отодвинуть шторку и приоткрыть дверь, что мне боязно было, как бы она не упала, и я настойчиво попросил ее не провожать меня. Так что мы прощались у нее в комнате, и дальше я уже шел «своим ходом».

Всегда я заражался ее какой-то необъяснимой радостью, бодростью даже, изумляясь, как она уверенно дает «фору» в этой энергичности своей многим и молодым.

Раз мы с ней разговорились:

– Надежда Андреевна, а расскажите немного о себе, о своей жизни…

– Ну что рассказывать… я родилась на Кубани…

– О, да мы с вами почти земляки… У меня мама кубанская, со станицы Алексеевской…

– Алексеевская? – глаза ее загораются. – А у меня Динская станица, это тридцать километров по Тихорецкой ветке от Краснодара… там я и родилася.

– А когда?

– В двадцать втором году.

– В двадцать втором!..

– Родители у меня были крестьянами… В то время оставалась еще частная собственность, и они занимались хозяйством, выращивали пшеницу.

– А семья большая была?

«Времена были такие… гонения. Их арестовали в 1936 году… многих… и его… как кулака… посадили в вагон…» – она с болью прижимает ладонь к сердцу.

– У бабушки моей девять душ детей было: пять сынов и четыре дочери. А вот отец мой… – тут баба Надя замолчала, лицо ее сморщилось, и глаза наполнились слезами. – Не успел он… только нас – двое дочек – и оставил после себя. Времена это были такие… гонения. Вот их арестовали в 1936 году… многих… и его… как кулака… посадили в вагон… а ему-то всего было 33 года… – Она с болью прижимает ладонь к сердцу.

– Эх, молодой… в самой силе!.. – сокрушаюсь я.

– Молодой, конечно!.. Вот посадили их в вагоны товарные и куда-то отправили… А мы пошли с мамой провожать, и последние слова его были: «Береги девчат!..» Вот так мы и живем до сих пор… Я и сестра моя, младшая. Она двадцать шестого года… в Краснодаре живет, и муж у нее военный, с самолетами как-то связан… Они там в аэропорту и живут.

– А отца больше не видели?

– Мало того что не видели! Вот как увезли его – и всё. Ни единого от него ни слова, ни весточки – ничего: как в воду человек канул. Ох, беда, беда…

– А церковь была в станице?

– Была… была у нас церковь в станице, и дядя мой помогал там… в алтаре, как это называется…

– Пономарил?

– Точно… А сестра моей мамы пела в хоре, и я ходила в церковь, девчонкой… Так… однажды пошла… тетя-то на клиросе пела, так я к ней залезла… это на Пасху было… на всенощной… да так и уснула там.

– Конечно, ребенку тяжеловато…

– Ходили, ходили в храм. И я была крещена, были у меня крестный и крестная и возили меня на саночках… Там снежок был, на Кубани, как сейчас помню… на Рождество, кутью возила… И бабушка моя дома молилась… перед иконами. Она такая рослая была… Всё, помню, на колени становилась, и я с ней.

– Всё запомнилось, да, всё осталось в душе?

– Ну да… так что мы веру хранили… И папа в храм ходил. Да и здесь уже, когда поселились… Внучка моя… Я-то вот всё молилась, у меня же здесь иконы есть… и она со мной, тянулась и иконочки целовала, я ее подсаживала. Ну, теперь она уже не живет с нами, выросла, уехала…

– Нет, из дома не выселили, слава Богу. Отец как раз перед арестом успел – построил нам дом… Бабушка-то жила в своем доме… и сестры, и братья – все рядом в разных домах, но в одной станице. Вообще, вы знаете, постоянно общались друг с другом родственники, настолько общительные были… – Надежда Андреевна преображается. – Даже и годы спустя, когда я уже здесь жила… Вот соберемся с мужем, поедем туда, в станицу… папина сестра, тетя Маруся, она организует всё, приготовит, значит, обед, и приходят все родственники, и все встречаемся… и даже двоюродные и соседи – тетя Полина, у нее не было деток, и та приходит… Как это дорого, как это близко! – в этот момент лицо Надежды Андреевны просто сияет радостью, а сама она складывает руки на груди, как во время причастия.

Как я ценю вот это душевное состояние человека!

Я слушаю ее и отогреваюсь душой. Как мало этой святой простоты уже осталось в нашем мире – всё больше сложности какой-то запутанной, трудной…

– А на Кубани, когда подросли, чем занимались?

«Война… Детей кормить нечем… И она их отдала куда-то, где они могли бы выжить. А потом не смогла найти, представляете?.. Ужас! Не дай Бог никому!..»

– А я училась… Там такая станица Пашковская есть, на кавказской ветке… сразу за Краснодаром – и там техникум. Лесомелиоративный… Вот там я и училась… А потом началась война. Я на втором курсе была… Ну, немец быстро пришел и дальше пошел до Сталинграда, а там ему уж показали, поднажали на него как следует… А потом у нас неродная еще была сестра… Мама-то после войны второй раз замуж вышла… Ой, это тоже история – не дай Бог никому! У него, у отчима, жена до войны была и четверо детей. А тут война, и его на фронт забрали, а здесь трудно совсем стало и детей кормить нечем… И вот она двух детей оставила, а двух отдала куда-то, где они могли бы выжить. А потом не смогла их найти, представляете?.. Ужас! Не дай Бог никому!.. Жизнь уже вроде стала налаживаться, немец ушел, а деток нет… Так она и умерла, бедненькая. И он, вдовец-то, потом, когда вернулся с войны, на маме моей и женился.

И мы так дружно жили… Антонина, моя сестра и Аннушка… Эта сестричка моя, неродная… Аннушка. Она жива, жива! – Надежда Андреевна, дрожащими руками ища опору, поднимается с кресла и идет к своему шкафчику, достает письма, открытки, фотографии и показывает, рассказывает…

– Это вот мой брат двоюродный… А вот моя сестричка, та, что в Краснодаре, младшенькая… с внуком…. А это вот семья их… вся. И вот Валерка… сын их… он задыхался…

– Астма…

– Ну да. У них амброзия росла. Вот из-за нее… Так он к нам приезжал на лето и здесь хорошо себя чувствовал, потому что у нас амброзии тогда почти не было… Где ни где найдется кустик, другой – вырывала, а теперь – страшное дело! – всё заросло.

– Скажите, а как вы сюда перебрались, в Крым?

– В сорок пятом году я закончила техникум, и нас направили в Крым. Но мы до переправы доехали, а парома что-то не было тогда, и мы вернулись домой. И там работали какое-то время с теодолитами, нивелирами – восстанавливали границы хозяйства, а потом я аж в декабре уже здесь появилась… Паромная переправа так и не работала, и я вокруг, через Ростов поехала. Приехала в Симферополь, в облводхоз пришла, и здесь меня направили на север Крыма, в Армянск. А в это время как раз в контору симферопольскую приехали начальник и главный инженер отсюда – с Почтовского управления. И вот они говорят мне: «Поехали к нам». А мне уже написали бумаги в Армянск. Тогда они в отделе кадров говорят начальнице: «Ты это… перепиши, мы тебе ящик яблок привезем…» И забрали меня сюда… Так я тут и осталась по сегодняшний день. Почти семьдесят лет уже… на одном месте. Слава Богу! Сначала гидрометром работала, потом в инженеры перевели… и грамоты вон и эти… ордена всякие надарили мне… медали… Всё есть…

Она продолжает просматривать фотографии и вдруг оживляется:

– Да вот же она, вот – моя сестричка. Неродная моя, Аннушка. Давно мы с ней не виделись…

На фото в ситцевом платьице скромная девушка с букетиком полевых цветов в руках. И надпись с обратной стороны: «На долгую память сестре Наде от сестры Ани. Пусть эта фотокарточка будет вечным воспоминанием обо мне, потому что вряд ли придется нам встретиться с тобой. Прошу хранить и помнить. Краснодар, 1946 год».

– Ну да… Вот так всё и вышло… Письма-то писали… и по телефону звонили, а встретиться так и не довелось… Время быстро бежит… А это мы с мамой. Это у меня коса вон какая… Это у меня сыночек родился… А это… это в Ботаническом саду мы… В самосвале нас возили… по Южному берегу… по молодости… Было ведь когда!

– А чем вы здесь занимались? Вы здесь на Альме какие-то работы производили?

– Да… Замеряли уровень воды… Паводки шли на речке, воды много было… В нашем водохранилище, я считала, шесть миллионов двести тысяч кубов воды было. Даже шесть с половиной мы набирали… Рейки я ставила… на рейках Зина, вот что еще живая, она наблюдала… носила мне данные. А я считала, передавала… Вот это, стоить эта… такая, сделана, возле конторы… Вышка… Так вот по ей я в Бахчисарай передавала… данные.

– А правда, что речка шире была, что в Альме больше воды было раньше?

– Конечно! Там шла такая вода! Мы как-то забрались… на бидарке ехали (двухколесной телеге, в которую запрягали лошадь. – о. Д.Ш.), и еле успели переехать… такая вода была! Как раз ливень прошел… Тут паводки большие были! По пятьдесят кубов мерили мы… и каналы полные набирались… и плыскали прямо вот здесь… на берег.

– А водохранилища уже оба были? И Альминское, и Партизанское?

«Сколько работы проделано! А сейчас… – баба Надя машет обреченно рукой, – разгромили всё…»

– Партизанское – не-е-ет! Партизанское строили. Мы с дядей Мишей ездили на линейке… Две лошади остались от немцев: Гайдар и Рейдер, я до сих пор помню… вот мы на них ездили вдоль речки. У нас там были хозяйства: первое головное, второе головное… забирали воду с речки, поливали… Потом третье, а четвертое – это мы уже брали воду сюда, в водохранилище… там, перегораживали… Да… Сколько работы проделано! А сейчас… – баба Надя машет обреченно рукой, – разгромили всё, Господи!

– Да, это беда, конечно… А хозяйство большое было, много было садов?

– О чем вы… конечно!.. Яблоки, груши… Фрукты какие были!.. Сейчас то, что сажают, – это же не то совсем. Нет уже тех сортов, что были… симиренко, кандиль, пармен, ренет, челеби, синап… Повывели всё за последние годы… Какие-то украинские выращивают там… «Сады Украины», харьковское предприятие… Так их, эти яблоки, и детям не советуют давать сами те, кто работают… Химии столько… Да и сорта уже совсем другие… наших нет.

Время быстротечно, и вот я сижу себе одна… никого нету… это только Зоя иногда приходит, Наденька, вот… а так… никого… ни с кем я не общаюсь, кроме домашних… И вот считаю, думаю… что такое сто лет… Вот мне девяносто два, к примеру… а как они пролетели!… Мне кажется, что недавно я ещё… детство вспоминаю… только-только было… И я пересчитала: что такое год? триста шестьдесят пять дней… и двенадцать месяцев. И что такое двенадцать всего месяцев! А в месяце всего тридцать дней. Это так коротко!..

– Надежда Андреевна, пойду я, не буду вас утомлять, а то вы ведь и не кушали еще ничего сегодня…

– Так я и не хочу ничего… бывает, выпью одно яичко с утра и всё… У меня было такое состояние один раз… прямо совсем умирать собралась. Вот не хочется есть и всё… И мне прописали врачи… уговорили меня курс пройти, и я ходила в больницу, и мне витамины кололи, эти… «бэ» да «мэ»… Целый месяц ходила… Но так и не помогало мне, есть ничего не хотелось, и ходила я в эту больницу вот точно как сейчас, в девяносто лет хожу. А ведь это давно уже было… А потом встретила я на рынке… Марью Михайловну… Танину маму, Алешину бабушку, а она врач… по-моему, даже на пенсии уже была она… и спрашивает: что с вами? А я ей объяснила, и она стала ходить ко мне и делать уколы аскорбиновой кислоты. И у меня появился аппетит, и я стала исть, и я стала человеком и уже ходить стала не как сейчас, а нормально. Спасибо ей… Царство ей Небесное… Мы настолько близки были так потом… уже ходила она ко мне… и ко врачам возила разным, так что у меня и до сих пор радикулита нет, а был ведь… и в храм она меня водила… когда силы-то еще были… Я ее так любила! Человек такой… прямая, но такая добрая…

Недавно после воскресной Литургии в храме подошла ко мне расстроенная подруга бабы Нади – свещница наша – и говорит:

– Батюшка… Анастасия наша чего-то того… Простудилась вроде как, да всё хуже ей и хуже. В больнице уже лежит…

Мы поехали в больницу.

По первому взгляду было понятно, что бабушка Анастасия совсем плоха. Она была уже в полусознательном состоянии, заговаривалась и никак не могла открыть глаза. Лицо ее потемнело и осунулось… Но она поняла, что пришел священник, и всё порывалась встать с кровати, так что невестка должна была успокаивать ее и ноги водворять на место каждый раз, когда она находила силы их сдвинуть с кровати, а я всё время, пока приготовлял необходимое для соборования и причастия, должен был повторять внушительно: «Нет, нет, вставать вам не надо… не благословляю вставать».

Когда я причащал ее, видел слезу, скатившуюся по скуле. Она понимала всё, просто не могла уже выражать свои эмоции иначе, как только слезами.

Слыша это, баба Надя успокаивалась, но уже в следующую минуту опять норовила подняться. Когда я причащал ее, видел слезу, скатившуюся по скуле. Видимо, она понимала всё, просто не могла уже выражать свои эмоции иначе, как только слезами.

Прошло пару недель, я ждал худых новостей… На остановке в Симферополе встретил сына Анастасии Виктора.

– Батюшка, благодарим за молитвы… Тут дело такое… Мама-то наша…

У меня сердце сжалось.

– Поправилась, представляете?! Вот ведь чудо! Ходит уже по дому, по двору даже, всё как обычно…

Вот такие дела Божии, дивные! И добавить к этой истории мне больше нечего, кроме, может быть, одного: как хочется, чтобы побольше было у нас таких людей, простых, трудолюбивых и добрых, исполненных той особенной радости, которая дается только верующему во Христа боголюбивому и человеколюбивому сердцу. И дай Бог еще подольше пожить Анастасии – не только уже для себя самой и для близких, но и для нас, шалопутных. Чтобы мы знали, какие бывают еще люди на свете… те, что спасают мир.

Это одна из любимых моих бабушек-прихожанок, хотя по немощи телесной и не приходит она давно в храм, а я прихожу к ней. Вот на Вход Господень в Иерусалим она встречает меня радостной присловицей: «Вэрба бье, нэ я бью, за тыждэнь Вэлыкдэнь, нэ вмырай, красно яичко дожидай!» Так на Украине принято встречать друг друга на Вербное воскресенье, побивая слегка веточками освященными, вроде как нечисть всякая изгоняется, а благодать прибывает.

Но бабушка меня, конечно, без вербочки привечает, не бьет, просто улыбается радостно и стишок этот незатейливый повторяет - может, с детства еще памятный…

Я уж не помню, когда впервые меня попросили причастить на дому «бабу Надю», поскольку в храм она уже ходить не может. Приехал ее сын на стареньком «Москвиче», и мы отправились. Обычная сельская улица, калитка, двор, огород: кусты помидоров, картошки, крыжовник, смородина… несколько деревьев плодовых, курочки ходят по двору… Обычный дом. Но знаете, даже и в одном селе всё равно есть очень разные дворы, и эта разница даже не в степени зажиточности, а в том, насколько хозяйство обжитое, ухоженное. Потому что главное - это не богатство даже, а лад. Видел я и бедные дворы, где тишина и радость царит неотмирная, а видел и богатые дома, где мятежность и непокой.

Такую радость - естественную, как луч света, падающий в комнату из-за штор, - в наше время встретишь нечасто.

Ну так вот двор этот, «бабы Нади», сразу показался таким уютным, обустроенным не только внешне, но и внутренне что ли, хоть я и не мог еще ничего сказать о его хозяевах. Меня провели в комнатку небольшую, с приятной какой-то ветхостью, такой уютной и мирной, как будто и нет на свете ни войн, ни страданий, ни боли… Встретила меня суховатая и очень уже преклонных лет старушка. И первое, что поразило, - ее улыбка. Молодая, ясная, полная жизнерадостных сил и добра, несмотря на то, что бабушке самой на тот момент перевалило уже за девяносто. И самое главное - весь ее дух, то есть вся она была пропитана живой, действительной верой, просто светилась этой верой, жила ею… Знаете, я много перевидал благочестивых бабушек, но такую, кажется, видел впервые. Она поднялась нам навстречу с радостью простой и лучезарной, и я поймал себя на том, что эту радость - естественную, как луч света, падающий в комнату из-за штор, - тоже в наше время встретишь нечасто.

У бабы Нади оказалось второе имя - Анастасия. Я не стал выяснять, как и почему так получилось, но твердо мне сказали, что именно с этим именем ее крестили. Ну а это, собственно, и всё, что мне надо было знать.

В комнате у нее был и святой уголок - один из тех святых «уголков-исповедников», которые десятилетиями стоят в иных домах даже с тех пор, когда большинство спешило избавиться стыдливо от таких «пережитков старого мира». Но оставались и те, кто понимали, что скорее небо и земля прейдут, чем духовные основы этого «старого мира». Вот и стояли эти святые уголки с их потемневшими иконами «наивного киевского письма» конца XIX столетия, в дешевых окладах из фольги; уголки с самодельными лампадками и старыми, засаленными Псалтырями, с выцветшими черно-белыми фотографиями духовных лиц - уголки настолько же убогие, насколько источающие радость и свет, простоту и ласку… Был такой святой уголок и у бабушки Анастасии.

К приходу священника она готовилась заранее: затепливала лампадку, на стол постилала чистую салфетку, перед ней ставила церковную свечку в подсвечнике. Было видно, как неподдельно радуется она приходу священника, а особенно Святым Дарам, которые он приносит на груди в дароносице. И порывалась встать, подняться навстречу, хоть я, видя ее более чем почтенный возраст и слабость, просил ее сидеть на кровати, а встать уже, если душа так рвется, перед самым причастием. Но она всё равно вставала, потому что по-другому не могла, и, пока я читал молитвы, стояла, сосредоточенно слушая и опираясь на никелированные ручки своих «ходунков».

После причастия она всегда спешил сунуть мне в руку заранее приготовленную и сложенную аккуратно «бумажку». И если я начинал отказываться - огорчению бабы Нади-Анастасии не было предела. Огорчению самому искреннему и наивному даже. Устоять перед этой наивностью было никак невозможно, так что, попытавшись пару раз отказаться от ее пожертвования и увидев, в какое смятение я ее поверг этим «возмутительным непослушанием», - больше уж не противился. В одном мы всё же сумели с ней договориться: в первые разы она всё норовила меня после причастия проводить и так переживала, беспокоилась, спешила передо мной отодвинуть шторку и приоткрыть дверь, что мне боязно было, как бы она не упала, и я настойчиво попросил ее не провожать меня. Так что мы прощались у нее в комнате, и дальше я уже шел «своим ходом».

Всегда я заражался ее какой-то необъяснимой радостью, бодростью даже, изумляясь, как она уверенно дает «фору» в этой энергичности своей многим и молодым.

Раз мы с ней разговорились:

Надежда Андреевна, а расскажите немного о себе, о своей жизни…

Ну что рассказывать… я родилась на Кубани…

О, да мы с вами почти земляки… У меня мама кубанская, со станицы Алексеевской…

Алексеевская? - глаза ее загораются. - А у меня Динская станица, это тридцать километров по Тихорецкой ветке от Краснодара… там я и родилася.

А когда?

В двадцать втором году.

В двадцать втором!..

Родители у меня были крестьянами… В то время оставалась еще частная собственность, и они занимались хозяйством, выращивали пшеницу.

А семья большая была?

«Времена были такие… гонения. Их арестовали в 1936 году… многих… и его… как кулака… посадили в вагон…» - она с болью прижимает ладонь к сердцу.

У бабушки моей девять душ детей было: пять сынов и четыре дочери. А вот отец мой… - тут баба Надя замолчала, лицо ее сморщилось, и глаза наполнились слезами. - Не успел он… только нас - двое дочек - и оставил после себя. Времена это были такие… гонения. Вот их арестовали в 1936 году… многих… и его… как кулака… посадили в вагон… а ему-то всего было 33 года… - Она с болью прижимает ладонь к сердцу.

Эх, молодой… в самой силе!.. - сокрушаюсь я.

Молодой, конечно!.. Вот посадили их в вагоны товарные и куда-то отправили… А мы пошли с мамой провожать, и последние слова его были: «Береги девчат!..» Вот так мы и живем до сих пор… Я и сестра моя, младшая. Она двадцать шестого года… в Краснодаре живет, и муж у нее военный, с самолетами как-то связан… Они там в аэропорту и живут.

А отца больше не видели?

Мало того что не видели! Вот как увезли его - и всё. Ни единого от него ни слова, ни весточки - ничего: как в воду человек канул. Ох, беда, беда…

А церковь была в станице?

Была… была у нас церковь в станице, и дядя мой помогал там… в алтаре, как это называется…

Пономарил?

Точно… А сестра моей мамы пела в хоре, и я ходила в церковь, девчонкой… Так… однажды пошла… тетя-то на клиросе пела, так я к ней залезла… это на Пасху было… на всенощной… да так и уснула там.

Конечно, ребенку тяжеловато…

Ходили, ходили в храм. И я была крещена, были у меня крестный и крестная и возили меня на саночках… Там снежок был, на Кубани, как сейчас помню… на Рождество, кутью возила… И бабушка моя дома молилась… перед иконами. Она такая рослая была… Всё, помню, на колени становилась, и я с ней.

Всё запомнилось, да, всё осталось в душе?

Ну да… так что мы веру хранили… И папа в храм ходил. Да и здесь уже, когда поселились… Внучка моя… Я-то вот всё молилась, у меня же здесь иконы есть… и она со мной, тянулась и иконочки целовала, я ее подсаживала. Ну, теперь она уже не живет с нами, выросла, уехала…

Нет, из дома не выселили, слава Богу. Отец как раз перед арестом успел - построил нам дом… Бабушка-то жила в своем доме… и сестры, и братья - все рядом в разных домах, но в одной станице. Вообще, вы знаете, постоянно общались друг с другом родственники, настолько общительные были… - Надежда Андреевна преображается. - Даже и годы спустя, когда я уже здесь жила… Вот соберемся с мужем, поедем туда, в станицу… папина сестра, тетя Маруся, она организует всё, приготовит, значит, обед, и приходят все родственники, и все встречаемся… и даже двоюродные и соседи - тетя Полина, у нее не было деток, и та приходит… Как это дорого, как это близко! - в этот момент лицо Надежды Андреевны просто сияет радостью, а сама она складывает руки на груди, как во время причастия.

Как я ценю вот это душевное состояние человека!

Я слушаю ее и отогреваюсь душой. Как мало этой святой простоты уже осталось в нашем мире - всё больше сложности какой-то запутанной, трудной…

А на Кубани, когда подросли, чем занимались?

«Война… Детей кормить нечем… И она их отдала куда-то, где они могли бы выжить. А потом не смогла найти, представляете?.. Ужас! Не дай Бог никому!..»

А я училась… Там такая станица Пашковская есть, на кавказской ветке… сразу за Краснодаром - и там техникум. Лесомелиоративный… Вот там я и училась… А потом началась война. Я на втором курсе была… Ну, немец быстро пришел и дальше пошел до Сталинграда, а там ему уж показали, поднажали на него как следует… А потом у нас неродная еще была сестра… Мама-то после войны второй раз замуж вышла… Ой, это тоже история - не дай Бог никому! У него, у отчима, жена до войны была и четверо детей. А тут война, и его на фронт забрали, а здесь трудно совсем стало и детей кормить нечем… И вот она двух детей оставила, а двух отдала куда-то, где они могли бы выжить. А потом не смогла их найти, представляете?.. Ужас! Не дай Бог никому!.. Жизнь уже вроде стала налаживаться, немец ушел, а деток нет… Так она и умерла, бедненькая. И он, вдовец-то, потом, когда вернулся с войны, на маме моей и женился.

И мы так дружно жили… Антонина, моя сестра и Аннушка… Эта сестричка моя, неродная… Аннушка. Она жива, жива! - Надежда Андреевна, дрожащими руками ища опору, поднимается с кресла и идет к своему шкафчику, достает письма, открытки, фотографии и показывает, рассказывает…

Это вот мой брат двоюродный… А вот моя сестричка, та, что в Краснодаре, младшенькая… с внуком…. А это вот семья их… вся. И вот Валерка… сын их… он задыхался…

Ну да. У них амброзия росла. Вот из-за нее… Так он к нам приезжал на лето и здесь хорошо себя чувствовал, потому что у нас амброзии тогда почти не было… Где ни где найдется кустик, другой - вырывала, а теперь - страшное дело! - всё заросло.

Скажите, а как вы сюда перебрались, в Крым?

В сорок пятом году я закончила техникум, и нас направили в Крым. Но мы до переправы доехали, а парома что-то не было тогда, и мы вернулись домой. И там работали какое-то время с теодолитами, нивелирами - восстанавливали границы хозяйства, а потом я аж в декабре уже здесь появилась… Паромная переправа так и не работала, и я вокруг, через Ростов поехала. Приехала в Симферополь, в облводхоз пришла, и здесь меня направили на север Крыма, в Армянск. А в это время как раз в контору симферопольскую приехали начальник и главный инженер отсюда - с Почтовского управления. И вот они говорят мне: «Поехали к нам». А мне уже написали бумаги в Армянск. Тогда они в отделе кадров говорят начальнице: «Ты это… перепиши, мы тебе ящик яблок привезем…» И забрали меня сюда… Так я тут и осталась по сегодняшний день. Почти семьдесят лет уже… на одном месте. Слава Богу! Сначала гидрометром работала, потом в инженеры перевели… и грамоты вон и эти… ордена всякие надарили мне… медали… Всё есть…

Она продолжает просматривать фотографии и вдруг оживляется:

Да вот же она, вот - моя сестричка. Неродная моя, Аннушка. Давно мы с ней не виделись…

На фото в ситцевом платьице скромная девушка с букетиком полевых цветов в руках. И надпись с обратной стороны: «На долгую память сестре Наде от сестры Ани. Пусть эта фотокарточка будет вечным воспоминанием обо мне, потому что вряд ли придется нам встретиться с тобой. Прошу хранить и помнить. Краснодар, 1946 год».

Ну да… Вот так всё и вышло… Письма-то писали… и по телефону звонили, а встретиться так и не довелось… Время быстро бежит… А это мы с мамой. Это у меня коса вон какая… Это у меня сыночек родился… А это… это в Ботаническом саду мы… В самосвале нас возили… по Южному берегу… по молодости… Было ведь когда!

А чем вы здесь занимались? Вы здесь на Альме какие-то работы производили?

Да… Замеряли уровень воды… Паводки шли на речке, воды много было… В нашем водохранилище, я считала, шесть миллионов двести тысяч кубов воды было. Даже шесть с половиной мы набирали… Рейки я ставила… на рейках Зина, вот что еще живая, она наблюдала… носила мне данные. А я считала, передавала… Вот это, стоить эта… такая, сделана, возле конторы… Вышка… Так вот по ей я в Бахчисарай передавала… данные.

А правда, что речка шире была, что в Альме больше воды было раньше?

Конечно! Там шла такая вода! Мы как-то забрались… на бидарке ехали (двухколесной телеге, в которую запрягали лошадь. - о. Д.Ш.), и еле успели переехать… такая вода была! Как раз ливень прошел… Тут паводки большие были! По пятьдесят кубов мерили мы… и каналы полные набирались… и плыскали прямо вот здесь… на берег.

А водохранилища уже оба были? И Альминское, и Партизанское?

«Сколько работы проделано! А сейчас… - баба Надя машет обреченно рукой, - разгромили всё…»

Партизанское - не-е-ет! Партизанское строили. Мы с дядей Мишей ездили на линейке… Две лошади остались от немцев: Гайдар и Рейдер, я до сих пор помню… вот мы на них ездили вдоль речки. У нас там были хозяйства: первое головное, второе головное… забирали воду с речки, поливали… Потом третье, а четвертое - это мы уже брали воду сюда, в водохранилище… там, перегораживали… Да… Сколько работы проделано! А сейчас… - баба Надя машет обреченно рукой, - разгромили всё, Господи!

Да, это беда, конечно… А хозяйство большое было, много было садов?

О чем вы… конечно!.. Яблоки, груши… Фрукты какие были!.. Сейчас то, что сажают, - это же не то совсем. Нет уже тех сортов, что были… симиренко, кандиль, пармен, ренет, челеби, синап… Повывели всё за последние годы… Какие-то украинские выращивают там… «Сады Украины», харьковское предприятие… Так их, эти яблоки, и детям не советуют давать сами те, кто работают… Химии столько… Да и сорта уже совсем другие… наших нет.

Время быстротечно, и вот я сижу себе одна… никого нету… это только Зоя иногда приходит, Наденька, вот… а так… никого… ни с кем я не общаюсь, кроме домашних… И вот считаю, думаю… что такое сто лет… Вот мне девяносто два, к примеру… а как они пролетели!… Мне кажется, что недавно я ещё… детство вспоминаю… только-только было… И я пересчитала: что такое год? триста шестьдесят пять дней… и двенадцать месяцев. И что такое двенадцать всего месяцев! А в месяце всего тридцать дней. Это так коротко!..

Надежда Андреевна, пойду я, не буду вас утомлять, а то вы ведь и не кушали еще ничего сегодня…

Так я и не хочу ничего… бывает, выпью одно яичко с утра и всё… У меня было такое состояние один раз… прямо совсем умирать собралась. Вот не хочется есть и всё… И мне прописали врачи… уговорили меня курс пройти, и я ходила в больницу, и мне витамины кололи, эти… «бэ» да «мэ»… Целый месяц ходила… Но так и не помогало мне, есть ничего не хотелось, и ходила я в эту больницу вот точно как сейчас, в девяносто лет хожу. А ведь это давно уже было… А потом встретила я на рынке… Марью Михайловну… Танину маму, Алешину бабушку, а она врач… по-моему, даже на пенсии уже была она… и спрашивает: что с вами? А я ей объяснила, и она стала ходить ко мне и делать уколы аскорбиновой кислоты. И у меня появился аппетит, и я стала исть, и я стала человеком и уже ходить стала не как сейчас, а нормально. Спасибо ей… Царство ей Небесное… Мы настолько близки были так потом… уже ходила она ко мне… и ко врачам возила разным, так что у меня и до сих пор радикулита нет, а был ведь… и в храм она меня водила… когда силы-то еще были… Я ее так любила! Человек такой… прямая, но такая добрая…

* * *

Недавно после воскресной Литургии в храме подошла ко мне расстроенная подруга бабы Нади - свещница наша - и говорит:

Батюшка… Анастасия наша чего-то того… Простудилась вроде как, да всё хуже ей и хуже. В больнице уже лежит…

Мы поехали в больницу.

По первому взгляду было понятно, что бабушка Анастасия совсем плоха. Она была уже в полусознательном состоянии, заговаривалась и никак не могла открыть глаза. Лицо ее потемнело и осунулось… Но она поняла, что пришел священник, и всё порывалась встать с кровати, так что невестка должна была успокаивать ее и ноги водворять на место каждый раз, когда она находила силы их сдвинуть с кровати, а я всё время, пока приготовлял необходимое для соборования и причастия, должен был повторять внушительно: «Нет, нет, вставать вам не надо… не благословляю вставать».

Когда я причащал ее, видел слезу, скатившуюся по скуле. Она понимала всё, просто не могла уже выражать свои эмоции иначе, как только слезами.

Слыша это, баба Надя успокаивалась, но уже в следующую минуту опять норовила подняться. Когда я причащал ее, видел слезу, скатившуюся по скуле. Видимо, она понимала всё, просто не могла уже выражать свои эмоции иначе, как только слезами.

Прошло пару недель, я ждал худых новостей… На остановке в Симферополе встретил сына Анастасии Виктора.

Батюшка, благодарим за молитвы… Тут дело такое… Мама-то наша…

У меня сердце сжалось.

Поправилась, представляете?! Вот ведь чудо! Ходит уже по дому, по двору даже, всё как обычно…

Вот такие дела Божии, дивные! И добавить к этой истории мне больше нечего, кроме, может быть, одного: как хочется, чтобы побольше было у нас таких людей, простых, трудолюбивых и добрых, исполненных той особенной радости, которая дается только верующему во Христа боголюбивому и человеколюбивому сердцу. И дай Бог еще подольше пожить Анастасии - не только уже для себя самой и для близких, но и для нас, шалопутных. Чтобы мы знали, какие бывают еще люди на свете… те, что спасают мир.

Священник Дмитрий Шишкин | 06 августа 2014 г.

ПРАВОСЛАВИЕ И МИР

На фотографиях :

1,2. Баба Надя

4. Партизанское водохранилище. Крым

"Надежда"

Баба Надя боится одного, что она умрет быстрее, чем наступит конец света. Не хочет она гореть в крематории, как грешники в аду. А хочет в рай попасть. Все, кто в церкву ходят, Богу молятся и соблюдают посты, какие есть, те в рай и попадут. Но сперва настанут последние времена и всадник на коне протрубит о начале Страшного суда. И баба Надя предстанет перед Всевышним и расскажет все, что у нее на душе наболело за всю жизнь.

Она поведает Ему, что жизнь у нее была нелегкая. Деревня Блазниха, откуда она родом, была небогатой. Но Надина семья жила в достатке. Отец был человеком работящим, но прижимистым. И бедных не особо жаловал. Бывало, придет попрошайничать под окошко нищий, а отец, выйдя на крыльцо, только знай выговаривает: “Бог подаст!”. А Наде жалко станет бедного человека, и она тайком от родителя сует ему несколько картофелин и луку. Заметит отец и отругает Надю: “Ты почто добро разбазариваешь?” И молчит Надя, потупя упрямый взор. Знает – отцу лучше не перечь. А сама про себя думает: ну если мы сыты, а другие голодны, то почему не подать? Зачем жалеть? о однажды ночью их дом, надежно и крепко приросший к земле каменным фундаментом, заполыхал, как свеча. Она спросонья и испугаться не успела. Но когда все выскочили на улицу в исподнем и мать завыла в голос, Надя, глядя на пожар, перекрестилась и сказала родителям: “Слава тебе, Господи, за то, что Ты жадных наказываешь”.
За дерзкий свой поступок Надя была впоследствии высечена вожжами. Но обиды на родителей не держала. Просто запомнила, как урок. И лишь в одном своем грехе баба Надя признается Всеблагому.

Дело было в голодные сороковые годы. Их эвакуировали из деревни в Сибирь. Ехали они поездом. Надя была мала ростом и поместилась под полкой, в ногах у мамы с папой. И почти весь путь пролежала на каком-то жестком мешке. И вот однажды ночью Надя проснулась оттого, что мамина рука развязала узелок и осторожно берет из мешка что-то. Чуткое от недоедания обоняние уловило запах сухарей. Сорок дней ехали они в поезде, и все сорок дней по ночам мамина рука таскала из мешка сухари и кормила ими отца. А у Нади во рту не было и маковой росинки. И она обиделась на мать, но ничего не сказала ей.

“Прости меня, Господи, за этот мой невольный детский гнев, просто я очень тогда кушать хотела”.
Жизнь не сломила бабу Надю, но изогнула ее, так вихри ураганные скручивают штопором деревце. Вся она, русская женщина, как зигзаг в швейной машинке. Голова вывернута влево, а вельветовые ботинки со сточенной подошвой вправо. Впалые глаза, когда-то нежно голубые, а ныне выцветшие, словно ситцевая занавеска на солнце, подернуты усталостью. Она сидит на табуретке в кухне в платье грубой материи с важными розами. И не знает, куда пристроить свои большие руки с крючковатыми пальцами и узлами вен, не привыкшие к отдыху. Жует беззубым ртом воздух. На все предложения угоститься отвечает вежливым отказом.

– Спасибо, а только я есть ничего не буду! У меня организм принимает только одну капусту. Во Продолжение:
т приду домой, капусты нажарю и поем. Капуста, она полезная. А от картошки мне нехорошо. Мяса я тоже есть не могу. Да и дорогое оно. Я капусту ем. А больше мне ничего и не надо.

– Вот, – протяжной и низкой нотой прерывает она повисшую на кухне паузу, – дорогой ты мой, такие дела. Позвонила как-то подруге своей, Олюшке, сто лет не виделись. Ну, как ты, старая, кричу ей в трубку, жива еще аль нет? А она ничего и не слышит. Еле шепчет в трубку. И я оттого ничего не слышу. И она. И вот мы обе, как оглашенные, орем в трубку, но ничего понять не можем. Тогда мой Борька и говорит: “Мам, дай я ей скажу, что это ты, Надя, звонишь ей”.

И вот он взял трубку. А на том конце тоже кто-то вместо Ольги к телефону подошел. Я ору на ухо Борьке, он туда, в трубку. Там чей-то голос кричит на тугое ухо Ольге. А потом, спустя какое-то время отвечает. И уже Борька обратно передает мне. Ну как детская игра в испорченный телефон.

– Вот! Так и поговорили. И ладно. Когда мой Борька запил, то пенсии одной на двоих ей хватало на неделю. Потом сидела голодала.

– А я, – смеется она тихим детским девчоночьим смехом, – уже привыкла ничего не есть. Мне и не хочется. А вот собаку, овчарку Машку, жалко было. Животное, оно все равно что ребенок. И ему не объяснишь, что есть нечего. И такими она, бывало, на тебя смотрит жалостливыми глазами, что хоть плачь. А взять неоткуда.

– Вот! Но сейчас Борька, слава тебе, Господи, пить перестал, устроился на работу дворником, какую-то выставку метет. Там ему платят полторы тысячи. Денег хватает. И даже на овсяное печенье остается. Я домой приду, размочу его в чае, и очень вкусно. А больше мне ничего и не надо.

– Вот, – говорит она, словно в забытьи, заклинание какое, – дорогой ты мой, такие дела. Телевизор включишь, плюнешь и выключишь. Девки голые по экрану прыгают, как черти. Срам один.
Последние времена наступают. Скоро всадник на бледном коне прискачет. Это не я придумала, это в книге Божьей, Евангелии, все написано.

Вот!

– А провожать меня, – тихо смеется она, – не надо. Сама доеду.

И баба Надя уходит в ночь неслышной походкой праведницы. Шаг ее легок. Душа чиста, как у ребенка.
Но ночью спит она тревожным сном. Все боится проспать, когда Господь придет за ней и скажет ласковым голосом: “Пошли!”. А если проспит, то в рай не попадет. Ничего она так не боится в этой жизни, как проспать начало Страшного суда. А больше ей ничего и не надо...