«Спасибо женщинам, они дадут несколько прекрасных строк нашей истории» Петр Вяземский

Иван Анненков
▪ Родился в Москве 5 марта 1802 года ▪ Поручик Кавалергардского полка ▪ В 1824 году был принят Павлом Пестелем в петербургский филиал «Южного общества» ▪ Был осужден на 20 лет каторги и вечное поселение в Сибири. Лишен чинов и дворянства. Позднее приговор смягчили ▪ В1827 году женился на Полине Гебль ▪ Умер 27 января 1878 года в Нижнем Новгороде.
«Он был высок, голубоглаз, очень хорош собой. Любил носить панталоны из светлой замши, подчеркивающие достоинства его прекрасно очерченной фигуры» "Когда на балу доходил черед до мазурки, императору специально напоминали об этом, и он, оставив своих партнеров по картам, шёл специально полюбоваться на Анненкова, который обычно танцевал мазурку в паре с великой княжной Александрой Фёдоровной."(из воспоминаний современников).

Полина Гебль
«В первое свидание она шепнула: «Я поеду с тобой в Сибирь» и «Скоро увидимся!»
▪ Родилась 10 марта 1800 года в городе Нанси (Франция) ▪ В1823 году приехала в Россию как модистка торгового дома Дюманси ▪ 2 апреля 1826 года вне брака родила дочь Александру ▪ С1828 года — супруга декабриста Ивана Анненкова ▪ Родила 18 детей. Из них до взрослого возраста дожили семеро ▪ Умерла 4 сентября 1876 года в Нижнем Новгороде

Первым, кого вдохновила история любви Ивана Анненкова и Полины Гебль, стал великий французский писатель Александр Дюма. О них — француженке-модистке и русском бунтовщике-аристократе, о всех перипетиях их судеб — он написал роман «Учитель фехтования», который был строжайше запрещен цензурой. Впервые роман издали только в 1925 году.
«Для того чтобы объяснить разные недоразумения...и прекратить толки людей, не знавших правды, которую по отношению ко мне и моей жизни часто искажали, как, например, это сделал Александр Дюма» она писала в воспоминаниях:
«Матери моей, было 27 лет, когда она осталась вдовою с четырьмя детьми. Она имела свое состояние, но по французским законам не могла распоряжаться им, потому что отец не оставил ни духовной, ни доверенности, а мы были малолетними. Состояние перешло в руки опекунов». С 1823 г. Полина работала в Москве, в качестве продавщицы модного магазина Дюманси, где в июне 1825 года и познакомилась с Иваном Анненковым
«Вечером я получила письмо за подписью Анненкова…, оно было с начала до конца объяснением в любви. Но в письме этом меня удивило одно обстоятельство – в нем не было никаких соблазнительных предложений и обещаний: в нем говорилось о завоевании моего сердца, но не о покупке его… Будь я девушкой из общества, я отослала бы графу его письмо, не читая. Но ведь я была скромная модистка: я прочитала письмо и сожгла его». (Дюма «Учитель фехтования»).

Фото кон.1920-х гг. Слева виден дом Анненковых
19 декабря 1825 Анненков был арестован. На следствии он вёл себя достойно. На вопрос Николая I: "Почему не донёс на общество?" Ответил: "Тяжело, не честно доносить на своих товарищей". Он был осуждён по II разряду и приговорён к 20 годам каторжных работ.

Из письма Анненкова
"Госпоже П
Ангел, которого я обожал всю мою жизнь!
Я не смею больше словами выражать все чувства, которые ты мне внушаешь. С того времени как я знаю, что ты настаиваешь на выполнении обещанной жертвы, молчаливое восхищение - вот единственное чувство, дозволенное человеку, который недостоин тебя ни в каком отношении.
Итак, ты неизменна, божественная женщина!
Итак, не напрасно я восхищался этой твердостью характера, этой самоотверженностью, которые являются уделом только высших существ.
Ах, дорогой друг, как я недостоин тебя, и какие блага на этой земле могли бы отплатить тебе за такое героическое самоотвержение.
Только бы ты никогда не пожалела о том, что ты делаешь для человека, который, вероятно, никогда не будет в состоянии вознаградить тебя.
Поспеши, дорогой ангел, приехать, потому что, признаюсь тебе, у меня нет достаточно власти над самим собою, чтобы даже ждать тебя терпеливо...Итак, прощай, дорогой ангел, пусть это будет "до свидания". Осыпаю тебя поцелуями, так же как и мою дочь. Приезжай, ради Бога и пиши мне, ты можешь это делать. Пришли мне твой портрет и портрет моей дочери, если я не увижу тебя скоро."

Прошение Полины Гебль на имя императора:
«Позвольте просить, как милости, разрешения разделить ссылку моего гражданского супруга…Я всецело жертвую собой человеку, без которого я не могу долее жить. Это самое пламенное мое желание… Молю на коленях об этой милости...»

Из Записок П.Е. Анненковой:
«Я, нижеподписавшаяся, имея непреклонное желание разделить участь моего мужа, государственного преступника NN, верховным уголовным судом осужденного, и жить в том заводском, рудничном или другом каком селении, где он содержаться будет, если то дозволится от коменданта Нерчинских рудников г. генерал-майора и кавалера Лепарского, обязуюсь, по моей чистой совести, наблюсти нижеописанные предложенные мне им, г. комендантом, статьи; в противном же случае и за малейшее отступление от поставленных на то правил подвергаю я себя законному осуждению. Статьи сии моей обязанности суть следующая:
1
Желая разделить (как выше изъяснено) участь моего мужа, государственного преступника NN , и жить в том селении, где он будет содержаться, не должна я отнюдь искать свидания с ним никакими проискам и никакими посторонними способами, но единственно по сделанному на то от г. коменданта дозволению и токмо в назначенные для того дни, и не чаще, как чрез два дня на третий....»

«...Из Москвы до Иркутска я доехала в 18 дней и потом узнала, что так ездят только фельдъегеря. Зато однажды меня едва не убили лошади, а в другой раз я чуть-чуть не отморозила себе все лицо, и если бы на станции не помогла мне дочь смотрителя, то я, наверное, не была бы в состоянии продолжать путь. Эта девушка не дала мне взойти в комнату, вытолкнула на улицу, потом побежала, принесла снегу в тарелку и заставила тереть лицо, тут я только догадалась — в чем дело.
В этот день было 37° мороза...
Губернатор заранее предупреждал меня, что перед отъездом вещи мои будут все осматриваться, и когда узнал, что со мною есть ружье, то советовал его запрятать подальше, но главное, со мною было довольно много денег, о которых я, понятно, молчала; тогда мне пришло в голову зашить деньги в черную тафту и спрятать в волосы, чему весьма способствовали тогдашние прически; часы и цепочку я положила за образа, так что, когда явились три чиновника, все в крестах, осматривать мои вещи, то они ничего не нашли...
Вопреки уверениям Александра Дюма, который в своем романе, говорит, что целая стая волков сопровождала меня всю дорогу, я видела во все время моего пути в Сибирь только одного волка, и тот удалился, поджавши хвост, когда ямщики начали кричать и хлопать кнутами...
В Каинске мне рассказал почтмейстер, как княгиня Трубецкая, рожденная графиня Лаваль, проезжая летом, должна была бросить в этом городе карету свою, которая сломалась дорогой и некому было починить ее. Таким образом, эта женщина, воспитанная в роскоши, выросшая в высшем кругу, изнеженная с детства, проскакала 1,750 верст в сквернейшей тележке...
Около Красноярска я съехалась на одной из станций с губернатором Енисейской губернии.
Подстрекаемый любопытством, прочитав мою иностранную фамилию и предполагая, что я еду к кому-нибудь, он подошел ко мне, и очень извиняясь, что обращается с расспросами, сознался, что не может устоять против желания узнать, каким образом, не говоря по-русски, я решила ехать так далеко; но когда я ему объяснила, куда именно я еду, то он с большим участием отнесся ко мне и просил поклониться всем осужденным...
Везде нас принимали, как будто мы проезжали через родственные страны; везде кормили людей отлично, и когда я спрашивала, сколько должна за них заплатить, ничего не хотели брать, говоря: „Только Богу на свечку пожалуйте“...
В Восточной Сибири никогда не бывает глубоких снегов, тогда как в Западной, напротив, выпадает очень много снегу.
На всем протяжении от Верхне-Удинска до Читы в то время, как я ехала, почти не было никакого населения. Я встретила только три деревни, остальные станции состояли из бурятских юрт и станционного дома. Бурят вообще я встречала очень много по дороге; они или перекочевывали с их многочисленными табунами, состоявшими из коров, лошадей и преимущественно баранов, которыми они и питаются, или, раскинув свои юрты, отдыхали. Из этих юрт постоянно показывались совершенно голые ребятишки, несмотря на сильнейший мороз; нередко показывались с куском бараньего сала в руках, который они с наслаждением сосали. Местами, где по дороге не было совершенно снегу и лошади не в силах были стащить экипажи мои, нагруженные множеством разных вещей, буряты являлись нам на помощь с их лошадьми и ничего не хотели брать за оказанные услуги...
В Читу я спешила приехать к 5 марта, день рождения Ивана Александровича, и мечтала, что тотчас же по приезде увижу его...
Только на третий день моего приезда привели ко мне Ивана Александровича. Невозможно описать нашего первого свидания, той безумной радости, которой мы предались после долгой разлуки, позабыв все горе и то ужасное положение, в котором находились. Я бросилась на колени и целовала его оковы».

Свадьба Ивана Анненкова и Полины Гебль в Чите

«Анненкова приехала к нам, нося еще имя м-ль Поль. Это была молодая француженка, красивая, лет 30; она кипела жизнью и весельем и умела удивительно выискивать смешные стороны в других. Тотчас по ее приезде комендант объявил ей, что уже получил повеление его величества относительно ее свадьбы. С Анненкова, как того
требует закон, сняли кандалы, когда повели в церковь, но, по возвращении, их опять на него надели. Дамы проводили м-ль Поль в церковь; она не понимала по-русски и все время пересмеивалась с шаферами - Свистуновым и Александром Муравьевым. Под этой кажущейся беспечностью скрывалось глубокое чувство любви к
Анненкову, заставившее отказаться от своей родины и от независимой жизни».
(М.Н. Волконская)

Венчание состоялось 4 апреля 1828 года в Михайло-Архангельской церкви Читы. Комендант острога С. Лепарский «вызвался быть посаженным отцом, а Наталья Дмитриевна Фонвизина — посаженной матерью… И Полина, и Лепарский были католиками… Произошел даже казус: церковь в Чите двухэтажная, коменданту показалось, что надо идти на второй этаж, он подхватил невесту под руку, и по жуткой скрипучей лестнице, которая, казалось, с трудом удерживала тучного генерала, они еле добрались наверх лишь для того, чтобы под общее веселье спуститься тотчас же вниз.
Свадьба была событием для всей Читы и праздником для декабристов»,
«Это была любопытная и, может быть, единственная свадьба в мире, На время венчания с Анненкова сняли железа и сейчас же по окончании обряда опять надели и увели обратно в тюрьму».(Н. В. Басаргин.)
«Упасть духом он (т.е. Анненков) мог бы скорее всякого другого, но его спасала жена. Как бы ни были стеснены обстоятельства, она смеется и поневоле поддерживает бодрость в других… Анненков женился на ней и хорошо сделал, потому что без нее со своим характером совершенно погиб бы. Его вечно все тревожит, и он никогда ни на что не может решиться…».(Евгений Иванович Якушкин, сын декабриста И.Д. Якушкина)

Декабристы в камере Читинского острога (картина декабриста Н. Репина): слева Анненков полулежа читает книгу; за столом Никита Муравьев и Вадковский играют в шахматы. На кровати справа сидит Барятинский


«Декабристы на мельнице в Чите» (картина декабриста Н. Репина)

«В те дни, когда нельзя было идти в острог, мы ходили к тыну, которым он был окружен, первое время нас гоняли, но потом привыкли к нам и не обращали внимания. Мы брали с собою ножики и выскабливали в тыне скважинки, сквозь которые можно было говорить...
«Надо сказать, что много было поэзии в нашей жизни. Если много было лишений, труда и великого горя, зато много было и отрадного. Все было общее – печали и радости, все разделялось, во всем друг другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и помогала забывать многое».

Прошли годы… «по ходатайству родных ему назначено переехать в город Туринск…с употреблением на службу в земском суде. Аненнков «состоял чиновником особых поручений при губернаторе, а потом начальником отделения в приказе о ссыльных, служил в приказе общественного призрения, а в 1845 году назначен заседателем. В 1863 году Анненков был произведен в надворные советники. (исследователь М.Д. Сергеев).

«В семейной жизни,все подчинялось воле деда. Характер у Ивана Александровича был крутой, к детям он относился сурово. Эти качества прогрессировали и приняли в конечном счете форму настоящей душевной болезни. Последние годы жизни Анненкова прошли уже в состоянии полного нарушения умственной деятельности. Прасковье Егоровне пришлось оберегать покой и ухаживать за человеком, пораженным тяжелым психическим недугом. Надо отдать ей справедливость: переносила она все эти тяготы с удивительным мужеством и твердостью…»(М.В. Брызгалова, внучка Анненковых)
«Вы знаете, что я не большой поклонник г-жи Анненковой, но не могу не отдать ей справедливости: она с неимоверною любовью смотрит на своего мужа, которого женой я никак бы не хотел быть. Часто имею случай видеть, как она даже недостатки его старается выставить добродетелью. Редко ей удается убедить других в этом случае, но такого намерения нельзя не уважать. Ко всем нашим она питает такое чувство, которое не все заслуживают. Спасибо ей и за то…».(И. И. Пущин в письме декабристу И.Д. Якушкину от 2 мая 1841 года)

В своей книге «Путевые впечатления. В России» Дюма писал: «Не успел я занять место, как дверь отворилась, и лакей доложил: „Граф и графиня Анненковы“. Эти два имени заставили меня вздрогнуть, вызвав во мне какое-то смутное воспоминание. „Александр Дюма“, – обратился губернатор Муравьев к ним. Затем, обращаясь ко мне, сказал: „Граф и графиня Анненковы, герой и героиня вашего романа „Учитель фехтования““. У меня вырвался крик удивления, и я очутился в объятиях супругов».

«Когда истек срок каторги у петрашевцев Достоевского и Дурова, большую помощь оказала им …семья Анненковых. В доме зятя Анненковых К.И. Иванова (муж их дочери Ольги), они прожили почти месяц перед отправлением в Семипалатинск.
«Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь Вы и все превосходное семейство Ваше брали во мне и в товарищах моих по несчастью полное и искреннее участие… Кто испытывал в жизни тяжелую долю и знал ее горечь — особенно в иные мгновения, тот понимает, как сладко в такое время встретить братское участие совершенно неожиданно». (Ф.М.Достоевский)

В 1860-м году у Анненковых гостил известный историк Михаил И. Семевский. Прасковья Егоровна рассказывала ему о пережитом. И, отдавая должное ее увлекательным образным воспоминаниям, он уговорил ее записать их. Запись происходила следующим образом: Анненкова вела свой рассказ на французском языке, а ее дочь Ольга Ивановна Иванова записывала его на русском. «В один из сентябрьских вечеров 1876 года Полина Егоровна вспоминала переезд из Читы в Петровский завод… И вдруг, усталая, попросила перенести беседу на завтра. А утром ее нашли в постели мертвой. Ее не стало 14 сентября 1876 года» «После смерти бабушки дед впал в болезненное состояние и последнее время своей жизни страдал черной меланхолией», (М. В. Брызгалова,внучка Анненковых).

Через год и четыре месяца после смерти Полины скончался ее муж. Он был похоронен в нижегородском Крестовоздвиженском женском монастыре, рядом со своей женой, так горячо его всю жизнь любившей и бывшей ему самым верным и преданным другом.

«Звезда пленительного счастья» — так называется фильм, ставший событием 1975 года. Поставленный режиссером Владимиром Мотылем, он рассказывал о восстании декабристов. Но в первую очередь — о подвиге их жен, отправившихся в ссылку вслед за мужьями. История Анненкова и его возлюбленной стала одной из главных в этом киноповествовании. В картине снималось целое созвездие советских актеров. «Милого Ваню» блистательно сыграл Игорь Костолевский, на роль Полины была приглашена польская актриса Эва Шикульска "с самыми красивыми в Европе голубыми глазами".

Костолевский: "Меня должны были снимать в одной из камер Петропавловской крепости. Все было по-настоящему: надели кандалы и приковали к стене. Потом установили осветительные приборы и забыли обо мне.
Целых четыре часа пришлось дрожать от холода в этом жутком каземате. Но я не роптал: думал, что так и надо. Но наконец обо мне вспомнили. Все прибежали.
Начинаем снимать эпизод, где Полина предлагает Анненкову бежать, а он отказывается: не может бросить друзей. И вот Эва Шикульска мне говорит свой текст, а я настолько задубел, что языком не могу повернуть. От бессилия слезы брызнули из глаз. Все, - подумал я, - завалил съемку. А после оказалось, что эпизод - один из лучших в фильме..."

Кавалергарды, век недолог,
И потому так сладок он.
Поет труба, откинут полог,
И где-то слышен сабель звон.
Еще рокочет голос струнный,
Но командир уже в седле...
Не обещайте деве юной
Любови вечной на земле!

Течет шампанское рекою,
И взгляд туманится слегка,
И все как будто под рукою,
И все как будто на века.
Но как ни сладок мир подлунный -
Лежит тревога на челе...
Не обещайте деве юной
Любови вечной на земле!

Напрасно мирные забавы
Продлить пытаетесь, смеясь.
Не раздобыть надежной славы,
Покуда кровь не пролилась...
Крест деревянный иль чугунный
Назначен нам в грядущей мгле...
Не обещайте деве юной
Любови вечной на земле!

Булат Окуджава "Песенка кавалергарда" (музыка Исаака Шварца)

Эта скульптура на главной улице Нижнего Новгорода посвящена декабристу Анненкову и его жене, француженке Полине Гёбль

Когда Полина ехала через Сибирь, то была приятно удивлена тем радушием и гостеприимством, с которым ее встречали местные жители. «Везде нас принимали, как будто мы проезжали через родственные страны; везде кормили людей отлично, и когда я спрашивала, сколько должна за них заплатить, ничего не хотели брать, говоря: „Только Богу на свечку пожалуйте“»,– вспоминала впоследствии Полина.

Полина Гебль в Сибири

По прибытии Полины в Читу военный, которого прислал комендант Лепарский, отвел ее в подготовленную для нее квартиру. На следующий день комендант пожаловал к ней сам, сообщив, что им получено повеление Его Величества относительно ее свадьбы с заключенным Анненковым. Затем Лепарский прочитал вслух разные официальные бумаги, которые она должна была подписать.

Из сказанного комендантом Полина поняла, что «не должна ни с кем сообщаться, никого не принимать к себе и никуда не ходить, не искать свиданий сосужденным, а иметь их только с разрешения коменданта, не чаще как через два дня на третий, ничего не передавать осужденным вострог, особенно вино и другие спиртные напитки».

Полина была согласна на все и, подписав бумаги, потребовала от Лепарского свидания с Анненковым. «Не напрасно же я проехала за шесть тысяч верст»,– воскликнула она. Комендант успокоил ее, сказав, что даст распоряжение, чтобы привели Ивана.

Первое свидание с Анненковым в Сибири Полина описывала следующим образом:

«Только на третий день моего приезда привели ко мне Ивана Александровича. Невозможно описать нашего первого свидания, той безумной радости, которой мы предались после долгой разлуки, позабыв все горе и то ужасное положение, вкотором находились. Я бросилась на колени и целовала его оковы».

Для Анненкова приезд Полины был истинным подарком судьбы. «Без нее он бы совершенно погиб»,– писал декабрист И.Д.Якушкин.

Венчание Полины и Ивана состоялось 4 апреля 1828 года. «Это была любопытная и, может быть, единственная свадьба вмире,– вспоминал Н.В.Басаргин.– На время венчания сАнненкова сняли железа и сейчас же по окончании обряда опять надели и увели обратно в тюрьму».

Итак, Полина, дважды отказавшись венчаться с самым богатым женихом Москвы, стала женой ссыльнокаторжного. Она была счастлива, соединив судьбу с любимым человеком, и с гордостью носила новое имя – Прасковья Егоровна Анненкова.

С прибытием Полины жизнь Ивана Анненкова изменилась радикально: забота, внимание и безграничная любовь давали ему силы переносить все тяготы каторжной жизни. И хотя свидания их были редки, он знал, что его жена рядом, и теперь уже навсегда.

С утра до вечера Полина хлопотала по хозяйству. Она сама готовила, следила за чистотой в доме и даже посадила огород, чем существенно улучшила скудный рацион заключенных.

При этом она не теряла врожденного изящества, веселья идоброты. По мере своих возможностей она помогала всем: учила жен декабристов готовить и вести хозяйство. По вечерам ее новые подруги приходили к ней в гости.

Полина заражала всех своим весельем и оптимизмом, рядом с ней было легко и уютно.

Вот что она написала об этом времени в своих «Воспоминаниях»: «Надо сказать, что много было поэзии в нашей жизни. Если много было лишений, труда и великого горя, зато много было и отрадного. Все было общее – печали и радости, все разделялось, во всем друг другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности ипомогала забывать многое».

В марте 1829 года у Анненковых родилась вторая дочь, которую назвали в честь бабушки Анной.

Полина Гебль. «Соединиться или умереть»

В 1830 году Ивана перевели в Петровский завод, и теперь супруги стали видеться намного чаще. Полина купила небольшой домик и обзавелась хозяйством. Через год в семье Анненковых родился сын Владимир (всего Полина рожала 18 раз, однако выжили только шесть детей).

Когда Ивана переводили в село Бельское Иркутской губернии, а затем в Туринск, Полина с детьми повсюду следовала за ним, несмотря на то что все переезды были сопряжены сбольшими материальными трудностями – нужны были деньги на дорогу и на обустройство на новом месте.

В отличие от других семей декабристов, которым щедро помогали родственники, Анненковы жили только на проценты с капитала в 60 тысяч рублей. Эти деньги находились при Иване во время его ареста и, естественно, были конфискованы, но милостью императора Николая Павловича были отданы Полине Гебль. Государь проникся к этой смелой женщине искренней симпатией и, говоря о ней, употреблял следующее выражение: «Та, что не усомнилась в моем сердце».

В 1839 году Ивану Александровичу по ходатайству его матери было разрешено поступить на гражданскую службу, что несколько облегчило материальное положение многодетной семьи. Через два года семье Анненковых было разрешено переехать в Тобольск, где они и прожили 15 лет до амнистии 1856 года.

После амнистии семья перебралась в Нижний Новгород. Вскоре город посетил Александр Дюма, путешествующий по России. Нижегородский губернатор устроил в честь знаменитого писателя званый вечер, заранее предупредив, что его ждет сюрприз.

В своей книге «Путевые впечатления. В России» Дюма писал: «Не успел я занять место, как дверь отворилась, и лакей доложил: „Граф и графиня Анненковы“. Эти два имени заставили меня вздрогнуть, вызвав во мне какое-то смутное воспоминание. „Александр Дюма“,– обратился губернатор Муравьев к ним. Затем, обращаясь ко мне, сказал: „Граф и графиня Анненковы, герой и героиня вашего романа „Учитель фехтования““. У меня вырвался крик удивления, и я очутился в объятиях супругов».

Через несколько дней Дюма приехал в дом Анненковых. За несколько часов общения с постаревшими прототипами своих героев он узнал много интересного о сибирской жизни декабристов: о 30 годах суровых испытаний, каторжных работ и унижения, о венчании Ивана и Полины в Михаило-Архангельской острожной церкви, о смерти детей и о неугасающей любви этих уже немолодых людей. Он узнал, что именно любовь и верность помогли преодолеть им все испытания, выпавшие на их долю.

В Нижнем Новгороде Анненковы прожили еще почти 20лет. Иван Александрович служил чиновником при губернаторе, был членом комитета по улучшению быта крестьян, участвовал вподготовке реформ, работал в земстве и избирался в мировые судьи.

Пять сроков подряд нижегородское дворянство избирало Ивана Александровича Анненкова своим предводителем. Полина тоже занималась общественной деятельностью, она была избрана попечительницей нижегородского женского Мариинского училища, а затем по просьбе М.И.Семевского, издателя «Русской старины», писала воспоминания.

Так и не освоив письменного русского языка, она диктовала их своей старшей дочери Ольге. Впервые ее воспоминания были опубликованы в 1888 году, затем неоднократно переиздавались.

Но главным в ее жизни всегда оставался муж – ее любимый Иван Александрович. До последних дней своих она ухаживала за ним, как за ребенком, и до самой смерти не снимала с руки браслета, отлитого Николаем Бестужевым из кандалов ее мужа.

В 1876 году Полина умерла. Иван Александрович очень тяжело переживал смерть жены. «После смерти бабушки дед впал в болезненное состояние и последнее время своей жизни страдал черной меланхолией»,– вспоминала внучка Анненковых М.В.Брызгалова.

Через год и четыре месяца после смерти Полины скончался ее муж. Он был похоронен в нижегородском Крестовоздвиженском женском монастыре, рядом со своей женой, так горячо его всю жизнь любившей и бывшей ему самым верным и преданным другом.

6 июля 2018, в 14:58

Одна из самых романтичных историй любви XIX века, героями которой стали француженка-аристократка Жанетта Полина Гёбль и русский кавалергард Иван Анненков, началась в 1823 году, когда двадцатитрёхлетняя девушка, работавшая модисткой в одном из парижских домов мод, по предложению торгового дома «Дюманси» приехала в Россию и устроилась на работу продавщицей модного салона. Неизведанная страна, о которой Полина с раннего детства слышала самые невероятные истории, манила и пугала её, однако, как вспоминала намного позже французская подданная, сердце её было полно предчувствием встречи на чужой земле с русским мужем.

Через два года пребывания в России мадемуазель Гёбль встретилась с поручиком гвардии Кавалергардского полка Иваном Александровичем Анненковым. Их знакомство произошло в доме «Дюманси», где любила совершать покупки богатая аристократка Анна Ивановна Анненкова, часто захаживая туда в сопровождении своего сына. Анненковы были одной из самых знатных и богатых московских семей, а стать супругой красивого, обходительного, да к тому же обеспеченного Ивана Александровича стремились лучшие красавицы города. Однако сердце кавалергарда молчало, и связывать свою жизнь семейными узами красавец-офицер пока не желал. До того дня, пока не увидел продавщицу модного салона, изящную, хорошо воспитанную, обладавшую особой красотой девушку. С тех пор Анненков стал бывать в этом салоне чаще. Мадемуазель Гёбль поражала его не только своей оригинальной, утончённой внешностью, но и живым умом, обаянием и душевной добротой.

Их страстный роман развивался не сразу. Спустя несколько месяцев торговый дом «Дюманси» приехал на ярмарку в Пензу. Неожиданно для себя молоденькая продавщица встретила там же и Анненкова, с которым была знакома всего несколько месяцев. Статный красавец подошёл к девушке, предложил ей прогуляться по ярмарке и посоветовать в выборе лошади, за которой и приехал кавалергард в Пензу. Через несколько дней он признался Полине в любви и предложил ей стать его женой, обвенчавшись тайно. Молодой человек не стал скрывать, что строгая мать, если узнает, не позволит сыну вступить в столь неравный брак и сделает всё, чтобы разлучить влюблённых. К удивлению Ивана, Полина его предложение отвергла, однако он не потерял надежду, продолжая и после возвращения в Москву добиваться от возлюбленной согласия на тайный брак.

Шло время, но сколько бы юный кавалергард ни клялся любимой француженке в самых искренних и пылких чувствах, он так и не получил от неё долгожданного ответа. Ивану ничего не оставалось, как уступить, однако разрывать отношения с Полиной он не желал. Более того, привязываясь к французской возлюбленной всё сильнее, Анненков даже раскрыл ей тайну о том, что состоит в неком закрытом политическом обществе, которое готовит несколько восстаний, в том числе и на Сенатской площади.

Во время декабрьских событий 1825 года, когда Иван Александрович был арестован и отправлен в Петербург, Полина уже ждала ребёнка. Она не смогла последовать за возлюбленным в чужой город, где в Петропавловской крепости был заточён любимый сердцу кавалергард, однако послала туда доверенного человека, который постоянно докладывал ей о состоянии возлюбленного.

В апреле 1826 года Полина Гёбль родила дочь, которую назвала Александрой, а через несколько дней отправилась в Петербург, чтобы добиться долгожданного свидания с Анненковым. Не зная русского языка, имея смутные представления о правах заключённых, француженка не только подкупила охранников, но и договорилась с ними о том, чтобы её пропускали к Ивану Александровичу несколько раз в неделю. Так, мадмуазель Гёбль удавалось встречаться с Анненковым, тайно принося в сырую тюремную камеру тёплую еду и немного вина.

Прожив некоторое время в Петербурге и страдая от тяжёлого положения декабристов в тюрьме, Полина вернулась в Москву и решительно направилась к Анне Ивановне Анненковой за помощью. Она надеялась получить от той немного денег, чтобы иметь возможность устроить побег любимому и навсегда увезти его из страны, где ему грозила либо смерть, либо страшная каторга. Однако мать Ивана, будучи женщиной хладнокровной и жёсткой, отказала подруге сына, заявив, что её сын не станет беглецом и трусом. Полина Гёбль, отчаявшись и не найдя нужной суммы, вернулась в Петербург. С трудом ей удалось добиться свидания с Иваном, от которого узнала, что скоро заключённых отправят в Сибирь, где им предстоит прожить до конца своих дней. Анненков не верил плачущей Полине, обещавшей, что она во что бы то ни стало, отправится за ним на каторгу.

10 декабря Ивана Александровича отравили в Читу. А для Полины Гёбль начались страшные месяцы ожидания ответа от царя Николая I и разрешения незаконной супруге заключённого офицера отправиться вместе с ним в ссылку. Месяцы шли, а ответ так и не приходил. И тогда Полина решилась на последний шаг, добившись личной встречи с царём и отдав тому своё прошение. «Я всецело жертвую собой человеку, без которого не могу долее жить, — писала она в письме, адресованном императору, — это самое пламенное моё желание. Я была бы его законной супругой в глазах церкви и перед законом, если бы я захотела преступить правила совестливости». Николай I, прочитав письмо, был настолько тронут её искренностью, что не стал препятствовать и разрешил Гёбль отправиться в Сибирь, выделив даже небольшое пособие на дорогу. В конце 1827 года, оставив дочь у Анны Ивановны Анненковой, Полина Гёбль выехала из Москвы, чтобы лишь к марту 1828 года прибыть в Читу.

Первая встреча с Иваном Полину поразила настолько, что она запомнила её на всю жизнь: «Он шёл в старом тулупе с разорванной подкладкой, с узелком белья, который он нёс под мышкой… Я сошла поспешно вниз, но один из солдат не дал нам поздороваться, он схватил Ивана Александровича за грудь и отбросил назад. У меня потемнело в глазах от негодования, я лишилась чувств…» Только спустя несколько дней француженке удалось поговорить с возлюбленным. В своих воспоминаниях она так рассказывала о второй встрече: «Он был закован и с трудом носил свои кандалы, поддерживая их. Невозможно описать нашего первого свидания, той безумной радости, которой мы предались после долгой разлуки, позабыв всё горе и то ужасное положение, в котором находились в эти минуты. Я бросилась на колени и целовала его оковы…»

Через месяц, 4 апреля 1828 года, Полина Гёбль стала женой бывшего офицера-кавалергарда Ивана Анненкова, а при венчании в Михайло-Архангельской острожной церкви приняла православное имя Прасковьи Егоровны Анненковой. Однако встречаться супругам разрешалось не более двух раз в неделю, а всё остальное время женщины, приехавшие в Сибирь следом за своими мужьями, были вынуждены проводить в домашних заботах и подготовке к очередной встрече с супругом. Полина завела огород, показывала женщинам, никогда не знавшим домашних забот, как вести хозяйство и готовить, смотрела за детьми и учила русский язык. В 1829 году француженка родила девочку, которую нарекли Анной, а спустя год — дочь Ольгу. Всего Полина рожала восемнадцать раз, однако в живых осталось лишь шестеро детей Анненковых.

Через два года заключённых перевели на завод, охрану немного ослабили, и женщины могли навещать мужей по несколько раз в день. К 1835 году каторжные работы были закончены, а декабристов отправили на поселение. Семью Анненковых распределили под Иркутск, а через пару лет они направились в Туринск, где Ивану Александровичу разрешили поступить на гражданскую службу. Характер супруга с каждым годом становился всё тяжелее. Анненков требовал постоянного внимания и заботы и часто был невыносимым, однако Полина, обладавшая удивительно мягким и добродушным характером, сглаживала все конфликты, а в ссорах старалась во всём уступать мужу.

В 1841 году чета Анненковых была переведена в Тобольск, а спустя пятнадцать лет, после амнистии 1856 года, — в Нижний Новгород, где супруги прожили около двадцати лет. Иван Александрович несколько раз избирался мировым судьёй, занимал должность предводителя нижегородского дворянства, а Полина являлась попечительницей нижегородского женского Мариинского училища. В то же время она занялась написанием книги «Рассказы-воспоминания», где раскрыла всю правду о пребывании женщин в ссылке. Оставив любимых детей и привычную жизнь богатых аристократок, они последовали в далёкую Сибирь, чтобы быть рядом со своими мужьями. До конца своих дней Полина Анненкова не снимала браслет и нагрудный крест, вылитый из кандалов мужа, — словно напоминание о тяжёлых, трагических днях и преодолевающем все трудности великом чувстве любви.

Она умерла 14 сентября 1876 года. После смерти супруги Иван Александрович впал в болезненное состояние, а через год и четыре месяца его не стало. Его сердце остановилось 27 января 1878 года в Нижнем Новгороде, ставшем последним пристанищем влюблённой пары.

Она родилась в Лотарингии близ Нанси в старинном замке Шампиньи 9 июня 1800 года. Ее отец был роялистом. В 1793 году он вместе с другими военными вышел ночью на главную площадь города Безансона, где стоял их драгунский полк, с криками «Да здравствует король!» Разъяренный народ, схватив молодых офицеров за косы – тогда в армии полагалась такая прическа, –начал избивать роялистов. Кончилось это казнями и крепостью. Спасло его только падение Республики, гибель Робеспьера. В 1802 году он, благодаря многочисленным протекциям и ходатайствам, был принят на службу Наполеоном. Человек безупречной честности, Гебль вскоре завоевал уважение сослуживцев. Однако, желая разбогатеть, поддержать семью, он отправился в Испанию. Вскоре семья начала получать бодрые, обнадеживающие письма о том, как хорошо он принят в Испании, но переписка вдруг оборвалась, и Гебль, и лошадь его, и сопровождающий его человек пропали без вести.

«Матери моей, – вспоминает Полина Гебль, – было 27 лет, когда она осталась вдовою с четырьмя детьми. Она имела свое состояние, но, по французским законам, не могла распоряжаться им, потому что отец не оставил ни духовной, ни доверенности, а мы были малолетними. Состояние перешло в руки опекунов».

Опекуны распоряжались деньгами по-своему: семья выпрашивала их точно милостыню, жизнь становилась все труднее, все невыносимее, и Полина со старшей сестрой вынуждены были зарабатывать вышивкой и шитьем, чтобы помочь матери прокормить семью. А мать занемогла, ей становилось все хуже. Тут пришел 1812 год...

«Я видела знаменитую комету, предшествовавшую войне 1812 года, и помню, как французские войска отправились в поход, когда Наполеону вздумалось покорить всю Европу. В этом походе участвовал один из моих дядей – брат матери. Накануне своего выезда он ужинал у нас и, прощаясь с матерью, сказал:

– Бог знает, вернусь ли я, мы идем сражаться с лучшими в мире солдатами: русские не отступают.

Слова эти поразили меня: я пристально посмотрела на дядю. Он как будто предсказал судьбу свою, потому что лег на поле Бородинской битвы.

Кто не был очевидцем того горя и отчаяния, которое овладело Францией после кампании 1812 года, тот не может себе представить, что за ужасное то было время! Повсюду слышались плач и рыдания. Не было семьи, которая не надела бы траур по муже, сыне или брате... Начался целый ряд бедствий для всей Франции, и стоны, и слезы увеличились, когда Наполеон сделал второй набор. Тогда забирали всех без исключения, не щадя 17-летних юношей. В городе, где мы жили, не оставалось буквально ни одного мужчины, кроме стариков и детей.

Но страшнее и печальнее всего было видеть возвращение солдат... Солдаты шли в беспорядке, измученные, недовольные, убитые духом, проклиная того, кого сперва боготворили. Они были в таком изнеможении, что едва передвигали ноги и беспрестанно останавливались под окнами, чтоб попросить кусок хлеба или напиться.

За ними следом шла ужасная болезнь – чума... Поутру, когда отворялись окна, глазам представлялось ужасное зрелище: по улицам везде лежали мертвые тела или умирающие солдаты...

Между тем союзные войска продвигались.

Вся Франция трепетала».

Так двенадцатилетняя Полина узнала о России.

Семья бедствовала. И мать искала способы избавиться от нужды. Полину чуть было не выдали замуж за нелюбимого человека. Уже все было готово к свадьбе. Спас, как это бывает порою, случай. Ее жених незадолго до свадьбы проиграл на биллиарде уйму денег, Полине удалось уговорить родных не отдавать ее замуж за человека, который сегодня проиграл деньги, а завтра... «проиграет и меня, если я сделаюсь его женою».

Поиски счастья в Париже.

Семнадцатилетней Полине он показался неприветливым и неуютным. На три года был заключен контракт с торговым домом Моно, контракт жесткий, правила строгие – девушка без разрешения хозяев не могла отлучиться ни на минутку. Но срок договора истек, и Полина решила сама распорядиться судьбой. Ей советовали открыть свое дело, предлагали в кредит товар, но она приняла другое, неожиданное решение – ехать в Россию.

«Какая-то невидимая сила влекла меня в эту неизвестную в то время для меня страну. Все устраивалось как-то неожиданно, как будто помимо моей воли, и я заключила контракт с домом Дюманси, который в то время делал блестящие дела в Москве.

Мать моя ужасно плакала, провожая меня... она мне напомнила один престранный случай, о котором в то время я совсем позабыла.

Однажды в Сиен-Миоле, когда я сидела в кругу своих подруг, те шутили и выбирали себе женихов, спрашивая друг у друга, кто за кого хотел бы выйти; я была между ними всех моложе, но дошла очередь и до меня, тогда я отвечала, что ни за кого не пойду, кроме русского...

Я, конечно, говорила это тогда не подумавши, но странно, как иногда предчувствуешь свою судьбу.

С матерью простилась я довольно легко, несмотря на то что страстно любила ее. Брат провожал меня до Руана, где я должна была сесть на купеческое судно... был уже сентябрь 1823 года».

Так началось путешествие француженки Полины Гебль к сибирячке Прасковье Анненковой, путешествие от самой себя к самой себе...

«Вся Москва знала Анну Ивановну Анненкову, окруженную постоянно необыкновенною, сказочною пышностью, – пишет Полина в своих «Записках». – Старуха была окружена приживалками и жила невозможною жизнью... Дом был громадный, в нем жило до 150 человек, составлявших свиту Анны Ивановны; парадных комнат было без конца, но Анна Ивановна никогда почти не выходила из своих апартаментов; более всего поражала комната, где она спала: она никогда не ложилась в постель и не употребляла ни постельного белья, ни одеяла. Она не выносила никакого движения около себя, не терпела шума, поэтому все лакеи ходили в чулках и башмаках, и никто не смел говорить громко в ее присутствии. Без доклада к ней никто никогда не входил. Чтобы принять кого-нибудь, соблюдалось двадцать тысяч церемоний, а нередко желавшие видеть ее ожидали ее приема или выхода по целым часам... Комната, где она постоянно находилась, была вся обита малиновым штофом; посредине стояла кушетка под балдахином, от кушетки полукругом с каждой стороны стояло по шесть ваз из великолепного белого мрамора самой тонкой работы, и в них горели лампы. Эффект, производимый всей этой обстановкой, был чрезвычайный. В этой комнате Анна Ивановна совершала свой туалет тоже необыкновенным способом: перед нею стояло 6 девушек, кроме той, которая ее причесывала; на всех 6 девушках были надеты разные принадлежности туалета Анны Ивановны; она ничего не надевала без того, чтоб не было согрето предварительно животной теплотой, для этого выбирались все красивые девушки от 16 до 20 лет... Она спала на кушетке, на которой расстилалось что-нибудь меховое, и покрывалась она каким-нибудь салопом или турецкою шалью; на ночь она не только не раздевалась, но совершала даже другой туалет, не менее парадный, как дневной, и с такими же церемониями. Надевался обыкновенно белый пеньюар, вышитый или с кружевами на шелковом цветном чехле, потом пышный чепчик с бантами, затем шелковые чулки, непременно телесного цвета, и белые башмаки, по тогдашней моде, с лентами, которые завязывались, а бантики тщательно расправлялись, как будто она ехала на какой-нибудь бал. В таком пышном туалете она прилегала на кушетку и никогда не оставалась одна... На ночь в комнату Анны Ивановны вносились диваны, на которых помещались дежурные; они должны были сидеть всю ночь и непременно говорить вполголоса; под их говор и шепот дремала причудница, а если только они умолкали, она тотчас же просыпалась».

Должно быть, потому, что Полине пришлось вступить в нравственный и психологический поединок с Анной Ивановной, ей через многие годы удалось так точно все припомнить, нарисовать выразительный портрет несметно богатой московской барыни, оградившей себя от мира, от его болей и радостей, заменившей подлинную жизнь выдуманной, с причудами и театрализованными ритуалами. Ее богатства были столь велики, что она могла позволить себе и не такое: единственная дочь Ивана Варфоломеевича Якобия (в годы царствования Екатерины II был он наместником Сибири, иркутским губернатором и не брезговал ни взятками, ни казнокрадством и, как говорится в «Иркутской летописи» П.И. Пежемского и В.А. Кротова, «пробыл на этом посту шесть лет, удален от должности и подвергнут ответственности»), Анна Ивановна унаследовала его деньги, горы серебряной и золотой посуды, сундуки с драгоценнейшими сибирскими мехами, китайским шелком. Богатство ее удвоилось после замужества. Будучи девицей весьма разборчивой, она довольно поздно сочеталась браком –почти в сорок лет. Муж ее – отставной капитан – вскоре умер, оставив, Анну Ивановну наследницей своего состояния. Нежелание слышать даже о самых малых огорчениях дошло у этой барыни до того, что, когда погиб на дуэли ее сын Григорий, ей решились сказать об этом только... через год!

Анна Ивановна любила заезжать в магазины, где никогда не утруждала себя длительными расчетами. Если ей нравилась ткань – она покупала всю штуку, сколько бы метров в ней ни было, чтобы у других дам высшего света не появилось платья из такого же материала. Естественно, что модный магазин Дюманси, где демонстрировались парижские моды, не мог не привлекать ее внимания. И вполне возможно, что изредка ее сопровождал Иван Александрович, – во всяком случае в середине 1825 года француженка Полина Гебль, старшая продавщица магазина, была уже знакома с поручиком кавалергардского полка Иваном Александровичем Анненковым. Ему было двадцать три года, ей – двадцать пять. Он воспитывался дома, его преподавателями были француз Берже и швейцарец Дюбуа, затем Иван Александрович слушал лекции в Московском университете, но, не закончив курса, решил сдать экзамен при Главном штабе и вступить в привилегированный кавалергардский полк.

Известный историк М. И. Семевский, знавший Анненкова, гостивший у него уже после Сибири, так описывает юного декабриста: «То был красавец в полном смысле этого слова не только в физическом отношении, но достойнейший в нравственном и умственном отношении представитель блестящего общества гвардейских офицеров 1820-х годов. Отлично образованный, спокойного, благородного характера, со всеми приемами рыцаря-джентльмена, Иван Александрович очаровал молодую, бойкую, умную и красивую француженку, та страстно в него влюбилась и, в свою очередь, крепкими узами глубокой страсти привязала к себе Ивана Александровича Анненкова».

Впрочем, к ухаживанию красавца-поручика молодая француженка отнеслась поначалу недоверчиво. Ее смущали разговоры, которые вели ее соотечественницы о характере русских мужчин: «Мужчины русские так лукавы и так изменчивы», но более всего ее тревожила мысль, что Анна Ивановна ни за что не позволит сыну жениться на бедной и незнатной девушке, а у Ивана Александровича не хватит мужества противостоять воле матери, которая одним росчерком пера лишит его наследства, откажет в деньгах. Романтически настроенный юноша был, однако же, настойчив, уговорил Полину отправиться с ним в путешествие, в деревню, где был, оказывается, уже подготовлен священник и свидетели, чтобы их тайно обвенчать, но Полина, представляя мать своего горячего поклонника по рассказам и личным впечатлениям, не решилась на такой шаг – природное благоразумие говорило ей, что ничего хорошего из тайного венчания не выйдет – мать придет в неистовство. «Иван Александрович надеялся, однако, склонить ее, но это была одна надежда – ничто не ручалось за успех, напротив, можно было ожидать,- и я замечала, – пишет Полина, – что Иван Александрович сам боялся этого».

Летом 1825 года в Пензе была крупная, шумная ярмарка. Торговые фирмы России соперничали друг с другом, старались пышнее и затейливее представить товары, посылали для бойкости торговли своих лучших приказчиков и продавцов. Принял участие в ярмарке и магазин Дюманси. Так Полина оказалась в Пензе. Волей случая, а может быть, по предварительному уговору, в Пензе оказался и Анненков – «за ремонтом лошадей для кавалергардского полка, в котором он служил».

Закупив лошадей, Анненков должен был уехать, но не в полк; он имел поручение матери: осмотреть свои имения – их было немало, они размещались в Пензенской, Симбирской и Нижегородской губерниях. И, отправив в Москву лошадей, выполнив полковое поручение, Анненков решил во что бы то ни стало совершить путешествие вдвоем. Между молодыми людьми произошло решительное и весьма бурное объяснение. Благоразумие Полины победило и на этот раз – она наотрез отказалась покинуть город.

«Однажды вечером он пришел ко мне совершенно расстроенный. Его болезненный вид и чрезвычайная бледность поразили меня. Он пришел со мною проститься... Расстаться с ним у меня не хватило духу, мы выехали из Пензы 3 июля 1825 года».

Они не были обвенчаны, но это было их свадебное путешествие. Они замечали запущенные барские усадьбы, разоряющееся хозяйство, горы серебряной посуды, стоящей баснословные деньги, сваленной в углах пустых комнат – в пыли и паутине, приходящую в негодность дорогую мебель. Хаос. Умирание. Но это их мало волновало – они видели только друг друга, жили только друг для друга. И возвращались в Москву неохотно.

Едва въехали они в Москву, как разнеслась весть: в Таганроге умер Александр I. Анненков засобирался в Петербург.

В канун его отъезда из разговоров друзей Ивана Александровича, молодых людей, ежевечерне у него собирающихся, Полина узнала о тайном обществе и о принадлежности к нему возлюбленного; перед отъездом он ей признался, что состоит в заговоре и что «неожиданная смерть императора может вызвать страшную катастрофу в России».

«Мрачные предчувствия теснили мне грудь. Сердце сжималось и ныло. Я ожидала чего-то необыкновенного, сама не зная, чего именно, как вдруг разнеслось ужасное известие о том, что произошло 14 декабря... В это время забежал ко мне Петр Николаевич Свистунов, который служил в кавалергардском полку... Я знала, что Свистунов – товарищ и большой друг Ивана Александровича, и была уверена, что он приходил ко мне недаром, а, вероятно, имея что-нибудь сообщить о моем друге. На другой же день я поспешила послать за ним, но человек мой возвратился с известием, что он уже арестован».

«Тот, кто не испытал в России крепостного ареста, не может вообразить того мрачного, безнадежного чувства, того нравственного упадка духом, скажу более, даже отчаяния, которое не постепенно, а вдруг овладевает человеком, преступившим за порог каземата. Все его отношения с миром прерваны. Он остается один перед самодержавною неограниченною властью, на него негодующею, которая может делать с ним, что хочет: сначала подвергать его всем лишениям, а потом даже забыть о нем, и ниоткуда никакой помощи, ниоткуда даже звука в его пользу. Впереди ожидает его постепенное нравственное и физическое изнурение; он расстается со всякой надеждой на будущее, ему представляется ежеминутно, что он погребен заживо, со всеми ужасами этого положения... Это нравственная пытка более жесткая, более разрушительная для человека, нежели пытка телесная». Именно такое чувство испытал и автор приведенных выше строк Николай Васильевич Басаргин, и все друзья его –декабристы.

Анненков был арестован 19 декабря 1825 года и после первого допроса, как уже говорилось, отправлен в Выборгскую крепость.

За несколько дней до этого, 12-го числа, на собрании у князя Оболенского он заявил, что не уверен в солдатах кавалергардского полка, что они не подготовлены к восстанию и вряд ли поддержат его. 19-го числа дежурный офицер полка пришел за ним со словами: «Ну, одевайся, только шпаги не бери...» Эскадронный командир Фитингоф отвез Анненкова во дворец. Там он встретил двух своих товарищей: Муравьева и Арцибашева. Им не дали обмолвиться и словом, развели по разным углам.

Зал был наполнен военными и высокопоставленными чинами. Они возмущались, называли восставших злодеями, делали это нарочито громко, словно не замечая, что трое из участников событий присутствуют при этом, а точнее специально говорили грубей и наглей именно для декабристов, навеки отсекая их от высшего общества.

Их допрашивал – по одному – сам император.

В записи Полины сохранился рассказ Ивана Александровича об этом: «Я первый вошел в комнату, в которой был государь; он тотчас запер дверь в зал, увлек меня в амбразуру окна и начал говорить:

– Были в обществе? как оно составилось? кто участвовал? чего хотели?

Как я ни старался отвечать уклончиво и осторожно, но не мог не выразить, что желали лучшего порядка в управлении, освобождения крестьян и проч.. Государь снова начал расспрашивать:

– Что там говорили?

– Говорили о злоупотреблениях, о том, что надо пресечь зло.

– Что еще?

–Больше ничего.

– Если вы знали, что есть такое общество, – отчего вы не донесли?

– Как было доносить, тем более, что многого я не знал, во многом не принимал участия, все лето был в отсутствии, ездил за ремонтом, наконец, тяжело, нечестно доносить на товарищей.

На эти слова государь страшно вспылил:

– Вы не имеете понятия о чести, – крикнул он так грозно, что я невольно вздрогнул, – знаете ли вы, что заслуживаете?

– Смерть, государь.

– Вы думаете, что вас расстреляют, что вы будете интересны, нет – я вас в крепости сгною».

Тщательно скрываемая всеми участниками тайного общества мысль о цареубийстве открылась. В числе других, знающих, что в установлениях общества допускалось убийство Александра I и уничтожение всей императорской семьи, был указан и Анненков. Его привезли из крепости в Петербург, в Генеральный штаб.

«Когда я входил по лестнице, меня поразила случайность, какие иногда бывают в жизни и пред которыми нельзя не остановиться: я очутился в том самом доме, где провел свое детство: меня ввели даже в ту самую комнату, где я когда-то весело и беззаботно прыгал, а теперь сидел голодный, потому что меня целый день продержали без пищи... Тут я увидел одного из своих родственников, который ужаснулся только тем, что у меня выросла борода, и не нашел ничего более сказать мне. К счастию, я встретил тут Стремоухова, своего товарища по службе, и поспешил воспользоваться этим случаем, просил Стремоухова повидать мою дорогую Полину и передать ей, что я жив. С тех пор, как мы расстались с нею в Москве, я не имел от нее известий, тоска по ней съедала меня, и я был уверен, что она не менее меня страдала от неизвестности».

Неизвестность... Иногда легче вынести самую жестокую правду, чем, не зная покоя, томиться в ожидании намека, слова, хоть каких-то сведений о любимом человеке, то надеяться на лучшее, то с замиранием души ожидать худшего, ежедневно, ежечасно умирать за него и воскресать вместе с ним, непрестанно жить в тревоге и отчаянии.

Так жила Полина.

Брат Стремоухова, проживающий в Москве, рассказал ей некоторые подробности восстания, вскоре появился и тот, с кем встретился Иван Александрович в Генеральном штабе. Их сведения были неутешительны: Анненков – в крепости, нуждается во всем – от белья до денег, с помощью которых хоть чуть-чуть можно облегчить существование. Стремоухов посетил и Анну Ивановну, рассказал ей, что сыну ее нужна помощь, но старуха, по традиции своей, заставила его более часа томиться в прихожей, затем вышла в окружении приживалок и сказала, что «вещи сына находятся в кавалергардских казармах и что там есть все, что ему нужно». Судьба покарала ее: она умерла в бедности, растранжирив несметные богатства свои, умерла, обворованная своими приказчиками и управляющими.

11 апреля 1826 года у Полины родилась дочь. Ее назвали Александрой. Волнения четырех месяцев не прошли бесследно для Полины: после родов она тяжко захворала и три месяца пролежала в постели, почти в бессознательном состоянии, несколько недель была при смерти.

Рождение ребенка вызвало переполох в доме Анны Ивановны: одни злорадствовали по этому поводу, хоть и кормились на деньги своей взбалмошной родственницы, другие, те, что перекачивали правдами-неправдами состояние Анненковой в свой карман, испугались всерьез: а что, если француженка тайно обвенчана с барином и теперь предъявит свои права?! Сама Анна Ивановна настолько любопытствовала по этому поводу, так стремилась узнать, венчаны молодые или нет, что сулила служивому человеку Ивана Александровича две тысячи рублей за правду.

От француженки отвернулись друзья. Лишенная работы, больная, она вынуждена была продавать фамильные драгоценности - их было, надо признаться, не так уж и много, пошли в ход все более или менее приличные вещи. Старуха, скорее снедаемая любопытством, чем жалостью, прислала небольшую помощь; деньги эти мгновенно растаяли: они ушли на содержание и себя, и ребенка, на оплату лекарств и врача, на получение сведений об Иване Александровиче – Полина на свой счет даже снаряжала в Петербург гонца.

Едва оправившись от болезни, решила она и сама отправиться в столицу. Как иностранке, ей для этого понадобился паспорт.,

«В то время меня начали осаждать приближенные Анны Ивановны то своим вниманием, то разными преследованиями. Пока я хворала, меня все забыли и оставили в покое, но когда узнали, что я хлопочу о паспорте, чтобы ехать в Петербург, то стали снова убеждать меня не ездить и даже интриговали, чтоб я не могла получить паспорта».

И все же она уехала.

Анненков был человеком, склонным к меланхолии, «по природе своей,- писал декабрист Розен, – он был тих, молчалив, мало сообщителен и крайне сосредоточенного характера». Разлука с Полиной – единственным человеком на белом свете, к которому Иван Александрович был привязан всей душой своей, – подействовала на него убийственно. В одной из первых записок, полученных Полиной с помощью все того же преданного Стремоухова, были такие строки: «Где же ты, что ты сделала? Боже мой, нет ни одной иглы, чтобы уничтожить мое существование!»

А существование его было отвратительным. Дело даже не в том, что деньги, отпущенные на содержание узников, растекались по рукам крепостного начальства, от коменданта Сукина до нижайшего из чинов, дело еще и в том, что петербургские родственники воровали из тех небольших средств, которые посылала все же, после близкого знакомства с Полиной, мать декабриста. Один из них –Якобий – имел доступ в крепость. Но из тысячи пятисот рублей, отправленных из Москвы, он присвоил две трети, решив, что Анненкову хватит и пятисот. Он оставил у себя вещи узника, даже любимые его золотые очки, которые вернул только по настоянию Полины.

Появление Полины в Петербурге, ее настойчивость в желании увидеться с возлюбленным, ее находчивость и отвага свершили чудо: Анненков ожил, в сердце его явилась надежда на соединение с Полиной, ибо она в первую же встречу обещала ему сделать все, чтобы разделить его судьбу.

Какого труда стоило Полине каждое свидание: то она переодевалась горничной, то она подкупала стражу, то оказывалась у крепостной стены в часы прогулок заключенных, чтобы хоть издали бросить взгляд на Ивана Александровича.

«В первый раз, когда мне наконец привелось его встретить, он проходил мимо меня в сопровождении плац-адъютанта. Вид его до такой степени поразил меня, что я не в силах была двинуться с места: после блестящего кавалергардского мундира на нем был какой-то странный костюм из серой нанки, даже картуз был из той же материи. Он шел тихо и задумчиво, опустив голову на грудь, и прошел мимо, не узнав меня, так как был без очков, без которых ничего не видел».

Не имея в Петербурге близких знакомых, Полина, естественно, тянется к соотечественникам. И вот тут-то происходит знаменательная встреча.

Жил в те поры в Петербурге известный фехтовальщик Огюстьен Гризье. Чем только не промышляли иностранцы, приютившиеся в Северной Пальмире! Огюстьен Гризье учил красиво убивать друг друга. Курсы учителя фехтования прошел Пушкин, брал у него уроки и Анненков. Гризье сердечно отнесся к своей соотечественнице, к судьбе ее дорогого друга, снабдил ее некоторой суммой денег, и, видимо, не без его влияния у Полины возникла мысль выкрасть Ивана Александровича из крепости, переправиться с ним за границу.

Через несколько лет, вернувшись в Париж, Огюстьен Гризье напишет мемуары о десятилетнем пребывании в России, и посетители его парижского салона, куда известные общественные деятели и писатели Франции приходили не только пофехтовать, но и провести время в дружеской беседе, отметят незаурядность этих воспоминаний о чужой стране. Александр Дюма положит воспоминания Гризье в основу книги «Записки учителя фехтования». Рукопись Гризье, направленная автором Николаю I с посвящением, вызвала благодарность российского монарха, император направил учителю фехтования подарок – бриллиантовый перстень. Но роман Дюма был в России запрещен до самой революции и впервые увидел свет в 1925 году.

Между тем Полина, одержимая новой идеей, разыскивает для Анненкова поддельный паспорт, и какой-то немец обещает ей дать такой паспорт за шесть тысяч рублей. Чтобы добыть эти деньги, француженка уезжает в Москву к Анне Ивановне, но та ей отвечает:

– Мой сын - беглец!?.. Я никогда не соглашусь на это, он честно покорится своей судьбе.

– Это достойно римлянина, сударыня. Но их времена уже прошли, – отвечала ей Полина.

Однако она и сама уже понимала, что Анненков откажется покинуть товарищей своих, что он твердо разделит их судьбу.

Узнав об отъезде Полины, Иван Александрович решил, что она его покинула навек, и покушался на самоубийство. Полина, с трудом вырвавшись из «объятий» Анны Ивановны и ее родни, возвращается в Петербург.

«Это происходило в декабре месяце, 9-го числа, 1826 года.

В это время мосты были все разведены и по Неве шел страшный лед; иначе как на ялике невозможно было переехать на другую сторону. Теперь, когда я припоминаю все, что случилось в ночь с 9 на 10 декабря, мне кажется, что все это происходило во сне. Когда я подошла к реке, то очень обрадовалась, увидав человека, привязывавшего ялик, и еще более была рада узнать в нем того самого яличника, который обыкновенно перевозил меня через Неву. В этакую пору, бесспорно, не только было опасно пускаться в путешествие, но и безрассудно. Между тем меня ничто не могло остановить; я чувствовала в себе сверхъестественные силы и необыкновенную готовность преодолеть всевозможные препятствия. Лодочник меня также узнал и спросил, отчего не видать так долго. Я старалась ему дать понять, что мне непременно нужно переехать на другую сторону. Он отвечал, что это положительно невозможно; но я не унывала, продолжала его упрашивать и, наконец, сунула ему в руки 25 рублей; тогда он призадумался, а потом стал показывать мне, чтобы я спустилась по веревке, так как лестница была вся покрыта льдом. Когда он подал мне веревку, я с большим трудом могла привязать ее к кольцу, до такой степени все было обледеневшим; но, одолев это препятствие, мигом спустилась в ялик; потом только я заметила, что руки у меня были все в крови; я оборвала о ледяную веревку не только перчатки, но и всю кожу на ладонях.

Право, не понимаю, как могли мы переехать тогда, пробираясь с такой опасностью сквозь льдины!

Бедный лодочник крестился все время, повторяя: «Господи, помилуй!», наконец, с большим трудом мы достигли другого берега; когда я подошла к крепостным воротам, то встретила опять препятствие, которое, впрочем, ожидала; часовой не хотел пустить, потому что было уже 11 часов ночи».

Невероятные усилия пришлось приложить ей, чтобы ночью пробиться в крепость, точно сердце ее предчувствовало беду и разлуку. Короткое свидание. Клятвы в верности и любви. Она вернулась домой – ее комната была неподалеку от крепости – вся дрожа от холода, от страха, пережитого на реке, хотя и подсознательного, от волнения, вызванного свиданием.

В ту же ночь Анненкова с товарищами увезли в Сибирь.

Утром один из солдат крепости передал ей записку. В ней была одна только фраза: «Se rejoindre ou mou-rir!» («Встретиться или умереть!»)

Ваше величество, позвольте матери припасть к стопам вашего величества и просить, как милости, разрешения разделить ссылку ее гражданского супруга. Религия, ваша воля, государь, и закон научат нас, как исправить нашу ошибку. Я всецело жертвую собой человеку, без которого я не могу долее жить, это самое пламенное мое желание. Я была бы его законной супругою в глазах церкви и перед законом, если бы я захотела преступить правила деликатности. Я не знала о его виновности; мы соединились неразрывными узами. Для меня было достаточно его любви...

Соблаговолите, ваше величество, открыть великое сердце состраданию, дозволив мне, в виде особой милости, разделить его изгнание. Я откажусь от своего отечества и готова всецело подчиняться вашим законам.

У подножия вашего престола молю на коленях об этой милости... надеюсь на нее».

Полина мчится в Вязьму, обгоняя карету самого царя. Там – маневры. Царь любит парады, построения и крики «виват», как все российские цари. Даже в дни допросов и суда над декабристами он пишет брату в Варшаву: «...Здесь все благополучно. Мои гости присутствуют на смотре войск, что дает удобный случай и мне их посмотреть, и я могу сказать по совести и по правде, что они вполне хороши...»

На это-то настроение и рассчитывала Полина.

Царь: Что вам угодно?

Полина: Государь! Я не говорю по-русски. Я хочу получить милостивое разрешение следовать в ссылку за государственным преступником Анненковым.

Царь: Это не ваша родина, сударыня, там вы будете очень несчастны.

Полина: Я знаю, государь, и готова на все.

Царь: Ведь вы не жена государственного преступника...

Полина: Но я - мать его ребенка.

Из письма Полины к московскому обер-полицмейстеру: «Получив от вашего превосходительства... правила, изданные относительно жен государственных преступников, в каторжную работу осужденных, я имею честь ответствовать, что, соглашаясь со всеми условиями, отправляюсь в Нерчинск для соединения законным браком с государственным преступником Анненковым и для всегдашнего там жительства. Что же касается денежного пособия, нужного для свершения пути, я не осмеливаюсь назначить суммы и буду совершенно довольна тем, чем его величеству государю императору благоугодно будет приказать меня наделить».

Николай I – министру финансов: «Отпустить из государственного казначейства на известные его величеству расходы три тысячи рублей».

«Я, нижеподписавшаяся, отправила своих крепостных дворовых людей Андрея Матвеева и Степана Новикова для препровождения иностранки г-жи Прасковьи Егоровны Поль (Гебль) до губернского города Иркутска, которым я прошу г. г. команду имеющих и на учрежденных заставах по тракту лежащих чинить свободный и беспрепятственный пропуск вперед и обратно (далее следуют приметы крепостных. – М.С). В уверение чего сей пропуск за подписанием моим и с приложением герба фемильной моей печати и дан в столичном городе Москве. Декабря 22 дня 1827 года.

Статская советница Анна Анненкова».

Ваше сиятельство, милостивый государь!

На сих днях прибыла в Иркутск французская подданная швея Жанетта Поль (Гебль) с находящимися при ней двумя крепостными людьми статской советницы Анненковой.

Она предъявила прилагаемый при сем в подлиннике билет московского обер-полицеймейстера, данный ей 20 прошлого декабря на проезд в Нерчинск, а также подорожную московского гражданского губернатора на взимание до Нерчинска почтовых лошадей, данную госпожою Анненковою крепостным людям Андрею Матвееву и Степану Новикову, отправленным для препровождения означенной Поль до Иркутска и долженствующим возвратиться отсель в Москву.

Когда о прибытии ее сюда получил я рапорт управляющего полициею, то, желая знать действительную причину, по коей сия иностранка едет в Нерчинск, приказал спросить ее о сем и узнал, что она следует в Читу для вступления в законный брак с государственным преступником Анненковым, по позволению, данному ей на то правительством, в чем, однако ж, никакого удостоверения не представила, кроме прилагаемых также при сем копии собственного ее письма к московскому обер-полицеймейстеру и никем не засвидетельствованных списков с предписанием московского военного генерал-губернатора московскому обер-полицеймейстеру, ответа на оное сего последнего и правил относительно жен государственных преступников.

Не имея никакого сведения, чтобы сей иностранке предоставлено было следовать в читинский острог, где содержатся государственные преступники, я не решился дозволить ей выезд из Иркутска, но отношусь предварительно к коменданту Нерчинских рудников генерал-майору Лепарскому с требованием уведомления, не получил ли он какого-либо об ней предписания.

Ежели генерал-майор Лепарский удостоверит меня, что приезд ее в Читу разрешен, в таком разе я немедленно дозволю ей отправиться из Иркутска...

А. Лавинский».

«Выехала я из Иркутска 29 февраля 1828 года, довольно поздно вечером, чтобы на рассвете переехать через Байкал.

Губернатор заранее предупреждал, что перед отъездом вещи мои будут все осматривать, и когда узнал, что со мною есть ружье, то советовал его запрятать подальше, но, главное, со мною было довольно много денег, о которых я, понятно, молчала; тогда мне пришло в голову зашить деньги в черную тафту и спрягать в волосы, чему весьма способствовали тогдашние прически; часы и цепочку я положила за образа, так что когда явились три чиновника, все в крестах, осматривать мои вещи, то они ничего не нашли.

К Байкалу подъезжают по берегу реки Ангары. Это замечательная река по своему необыкновенно быстрому течению, вследствие чего она зимой не замерзает, по крайней мере до января месяца. Около Иркутска Ангара очень широка, но в том месте, где она вытекает из Байкала, она течет очень узко, между двух крутых берегов. Все это было для меня так ново, так необыкновенно, что я забыла совершенно все неудобства зимнего путешествия и с нетерпением ожидала увидать Байкал, это святое море, которое наконец открылось перед нами, представляя необыкновенно величественную картину, несмотря на то что было покрыто льдом и снегами. Признаюсь, что я с не совсем покойным чувством ожидала переезда через грозное озеро, так как мне объяснили, что на льду образуются часто трещины очень широкие, и хотя лошади приучены их перескакивать и ямщики запасаются досками, из которых устраивают что-то вроде мостика через трещину, но все-таки переезды эти сопряжены с большою опасностию».

Жанетта Поль, она же Полина Гебль, дочь монархиста, сгинувшего без вести, швея и сотрудница модного магазина, милая, красивая, много испытавшая на коротком веку своем женщина, въезжала в Читу. После Шампиньи и Парижа, после Москвы и Петербурга, даже после Иркутска, который покинула она несколько дней назад, – маленькая деревушка над быстрой студеной рекой, тайга, суровый частокол острога, вылинялый флаг с двуглавым орлом над комендатурой, бревенчатая, суровая, как и все вокруг, церковь.

Еще несколько минут – лошади слетят с откоса вниз, к деревне, сани остановятся у края улицы. И, словно пройдя сквозь невидимую грань, исчезнет милая госпожа Гебль и появится жена ссыльнокаторжного государственного преступника Прасковья Егоровна Анненкова. Еще только шаг, только шаг...

Комендант Лепарский проявил немедленную заботливость, и назавтра уже Полина жила в своей квартире (первую же ночь провела у Александры Муравьевой, с которой познакомилась, едва въехала в Читу). Впрочем, его забота была своеобразной – не успела гостья перевести дух, как он выложил ей содержание очередных бумаг и подписок, которые она должна была дать правительству: ни с кем не общаться, никого не принимать у себя, ни к кому не ходить, не передавать в острог спиртных напитков и прочее, и прочее. «Обязуюсь иметь свидание с мужем моим не иначе как в арестантской палате... иметь с ним дозволенный разговор на одном русском языке». Этот пункт заставил Полину улыбнуться:

– Помилуйте, но я ведь француженка, даже с его величеством говорила я на своем родном языке.

– Однако же, сударыня, вы находитесь в России, в Сибири, и к тому же имеете явное намерение стать женой ссыльнокаторжного!..

– Да, я хотела бы его видеть, и как можно скорее! Не напрасно же я промчалась шесть тысяч верст, через реки, через лес...

– Тогда, сударыня, поторопитесь подписать бумаги. Вскоре один из крепостных сообщил ей, что скоро проведут заключенных в баню, и она сможет увидеть Ивана Александровича.

«Четверть часа спустя человек вызвал меня, и я увидела Ивана Александровича между солдатами, в старом тулупе, с разорванной подкладкой, с узелком белья, который он нес под мышкою.

Подходя к крыльцу, на котором я стояла, он сказал мне:

– Полина, сойди скорее вниз и дай мне руку (в оригинале – по-французски. – М.С).

Я сошла поспешно, но один из солдат не дал нам поздороваться – он схватил Ивана Александровича Анненкова за грудь и отбросил назад. У меня потемнело в глазах от негодования, я лишилась чувств и, конечно, упала бы, если бы человек не поддержал меня...

Только на третий день моего приезда привели ко мне Ивана Александровича. Он был чище одет, чем накануне, потому что я успела уже передать в острог несколько платья и белья, но он был закован и с трудом носил свои кандалы, поддерживая их... Они были ему коротки и затрудняли каждое движение ногами. Сопровождали его офицер и часовой, последний остался в передней комнате, а офицер ушел и возвратился через два часа.

Невозможно описать нашего первого свидания, той безумной радости, которой мы предались после долгой разлуки, позабыв все горе и то ужасное положение, в каком мы оба находились в эти минуты».

«Анненкова,- писала Волконская,- приехала к нам, нося еще имя м-ль Поль. Это была молодая француженка, красивая, лет 30, она кипела жизнью и веселием и умела удивительно выискивать смешные стороны в других. Тотчас по ее приезде комендант объявил ей, что уже получил повеление его величества относительно ее свадьбы... Она не понимала по-русски и все время пересмеивалась с шаферами – Свистуновым и Александром Муравьевым. Под этой кажущейся беспечностью скрывалось глубокое чувство любви к Анненкову, заставившее ее отказаться от своей родины и от независимой жизни».

Свадьба была назначена на 4 апреля 1828 года. Лепарский вызвался быть посаженым отцом, а Наталья Дмитриевна Фонвизина, приехавшая в Читу немногим позднее Полины, – посаженой матерью. Для жениха и невесты участие Фонвизиной в свадебном ритуале было чрезвычайно важно: Полина, как католичка, вовсе не знала православных обрядов, Лепарский был тоже католиком. Произошел даже казус: церковь в Чите двухэтажная, коменданту почему-то показалось, что надо идти на второй этаж, он подхватил невесту под руку и по скрипучей лестнице, которая, казалось, с трудом удерживала тучного генерала, они еле добрались наверх лишь для того, чтобы под общее веселье спуститься тотчас же вниз.

Свадьба была событием для всей Читы и праздником для декабристов: у каждого крепла надежда, что придет час – и они тоже будут счастливы.

Иван Александрович помолодел, меланхолия, навалившаяся на него в остроге, исчезла, не оставив следов.

Дамы старались принарядиться, кроили и шили – как могли: опыт Полины, ее готовность всем услужить, помочь оказались сейчас настолько ко времени, что у всех женщин, разделивших участь сибирских узников, навсегда осталась дружеская привязанность к неунывающей француженке. Церковь была темна, у икон теплилась лампадка. Елизавета Петровна Нарышкина ради торжественного случая отдала все восковые свечи, запасливо привезенные ею для длинных зимних вечеров. Шафера пожелали обязательно быть в белых галстуках - и Полина сшила такие галстуки из своих батистовых платков.

К приезду невесты у церкви собралась вся деревня – от мала до велика, даже больные и немощные приковыляли. Экипажей в Чите не было, и Лепарскнй, прибыв в церковь, тотчас же отправил коляску свою за невестой. Полину сопровождала Фонвизина. Происшествие со вторым этажом развеселило присутствующих, особенно дам. У всех поднялось настроение.

И вдруг... Казалось, замерли, упали на землю, осыпались, как хваченный морозом лист, все слова, все звуки, кроме одного – все нарастающего звона кандалов: под конвоем привели жениха и его шаферов – Петра Свистунова и Александра Муравьева. Молча расступились люди, отстали солдаты, на паперти церкви, у самого входа в нее, сняли с декабристов оковы.

«Церемония продолжалась недолго, – пишет Анненкова, – священник торопился, певчих не было.

По окончании церемонии всем трем, т. е. жениху и шаферам, надели снова оковы и отвели в острог.

Дамы все проводили меня домой. Квартира у меня была очень маленькая, мебель вся состояла из нескольких стульев и сундука, на которых мы кое-как разместились.

Спустя несколько времени плац-адъютант Розенберг привел Ивана Александровича, но не более как на полчаса».

Деятельный характер Полины, ее умение приспособиться к любой обстановке, привычка к труду – как к месту все это оказалось здесь, в Сибири. Она вскопала благодарную забайкальскую землю и получила невиданный урожай овощей, она придумывала небывалые кушанья, которые при отсутствии плиты умудрялась готовить на трех жаровнях, поставленных в сенях, – каждый день, как и другие жены, отправляла она обед в острог.

26 марта 1829 года у Анненковых родилась дочь – их второй ребенок. В честь бабушки ее назвали Анною.

«Надо сознаться, – говорит Полина, – что много было поэзии в нашей жизни. Если много было лишений, труда и всякого горя, зато много было и отрадного. Все было общее – печали и радости, все разделялось, во всем другу другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое».

Чтобы улучшить быт свой, женщины начали строить собственные дома – это были типичные крестьянские избы, но с некоторыми все же усовершенствованиями: в них было перенесено как можно больше городского. Комендант Лепарский, который знал уже, что вот-вот всей колонии предстоит переселение, не удерживал дам от строительства, чем, конечно, содействовал развитию Читы, но вверг своих подопечных в ненужные и немалые траты.

Наступил 1830 год, все было готово в Петровске, начался переход декабристов из тюрьмы в тюрьму.

«Все наши дамы ехали не спеша, поджидая, конечно, случая, когда можно будет видеться с мужьями, но комендант, заметя такой маневр с нашей стороны, приказал нам отправляться вперед и даже воспретил сталкиваться на станциях и отправил казака с приказанием заготовлять для нас лошадей, чтобы не могло происходить умышленных остановок или неумышленных задержек. Тогда нечего было делать, и мы грустно потянулись одна за другою.

На одной из станций я встретила этого казака, посланного комендантом... Я видела, как он выехал со станции на бешеных лошадях... не прошло и получаса, как его принесли без чувств, и он был весь в крови, но, благодаря своему здоровью, скоро очнулся, впрочем, долго потом хворал.

Признаюсь, у меня замирало сердце садиться в экипаж с такими лошадьми, имея на руках двух маленьких детей. Между тем делать было нечего и приходилось покоряться необходимости. Там иначе не умеют ездить!»

Жизнь Анненковых в Петровске ничем не отличалась от участи их сотоварищей. Здесь Полипа родила еще двух детей. Теперь у них была большая семья – и все мал мала меньше. Веселый добрый нрав, умение без жалоб и тоски выходить из сложных материальных невзгод, удивительная работоспособность помогли Полине и содержать семью, и быть, можно сказать, матерью мужу своему, и поддерживать ровные отношения со всей декабристской колонией в Петровске. Иван Александрович, человек умный, добрый и обаятельный, и к ней сердечно привязан, и любовь их помогла им перенести тяжелый удар: в Петровске Анненковы похоронили старшую дочь.

20 августа 1836 года, простившись с дорогой могилой, Анненковы покидали Петровск вместе с восемнадцатью товарищами, срок каторжных работ для которых истек. Только сейчас люди поняли, насколько они дороги друг другу. Мария Казимировна Юшневская писала о Бестужевых: «Они в большом горе, что надо проводить Анненкова». Те, что оставались, загрустили, те, что уезжали, старались держаться друг друга – так возникли колонии декабристов близ Иркутска – в Оёке, в Урике, куда стремились приехать все, кто покидал Петровск позднее.

Анненковым было назначено местом пребывания село Бельск близ губернского центра. Однако видимость освобождения, породившая некоторые иллюзии, не принесла облегчения. Еще в Петровске простудился младший ребенок, в дороге болезнь усилилась, в Иркутске у малыша отнялась нога, и вскоре после прибытия на поселение Анненков вынужден письменно обратиться к генерал-губернатору Броневскому с просьбой: «Сделайте милость дозвольте г-ну Вольфу приехать в Бельск, чтобы подать помощь меньшому моему ребенку... у него свело ноги, и он может навечно остаться калекою...»

Дочь Анненковых Ольга родилась в Чите. Ее крестным отцом был Артамон Захарович Муравьев, очень привязавшийся к девочке, обучавший ее в раннем детстве, пока отъезд из Петровского Завода не разлучил друзей, пока не начался «последний акт их трагедии».

Выросшая среди декабристов, любимица семьи Ивашевых – Камилла Петровна учила ее французскому языку,- воспитанница Фонвизиных в годы пребывания Анненковых в Тобольске, Ольга всю свою дальнейшую жизнь искала возможность повидаться с кем-либо из декабристов, навестить, проведать стареющих уже людей. И в такие дни, когда ей удавалось провести хоть несколько часов в беседах с друзьями ее отца и матери, она словно возвращалась в свое каторжнее и вместе с тем прекрасное детство.

Она вышла замуж за скромного и доброго человека К.И. Иванова, поселилась в Петербурге, затем мужа перевели на Кавказ, а после – в Иркутск. Художник Михаил Знаменский рассказывает, что повстречал ослепительную блондинку Ольгу Анненкову и запомнил ее такой: «Оленька говорит очень мало, она, кажется, и говорит только для того, чтобы показать, что в состоянии сказать умную и самобытную вещь, но что говорить ей вообще лень. Она своими тихими флегматичными манерами очень напоминает отца».

Тяжело заболев и чувствуя приближение последнего часа, Ольга Ивановна Иванова-Анненкова решила написать воспоминания о своем детстве, о жизни среди декабристов. Ее «Записки», опубликованные и неопубликованные письма семьи Анненковых дают возможность восстановить картину жизни семьи декабриста в Иркутске и Бельске.

Из Петровского Завода нужно было добраться до Посольска. Путь по тем временам неблизкий. Последние объятия, последнее «прощайте» друзьям, которым срок каторги не истек, и по пыльной дороге тронулся в путь возок, тяжело нагруженный домашней утварью, которой за годы изгнания накопилось довольно, провиантом да сундуком с книгами – библиотекой; ею Иван Александрович особенно дорожил. Да Иван Александрович с Полиной Егоровной, да трое детей – младший совсем маленький, грудной.

Дорога резко поднималась в гору, и вот, почти у перевала, лошади замедлили ход, а потом и вовсе стали. Иван Александрович помог спрыгнуть на землю жене, взял на руки детей, но колеса глубоко ушли в песок, лошади напрягались, хрипели, а возок не трогался. Возница и декабрист уперлись плечами в сундук с книгами, покраснели от натуги – толку никакого.

Вдруг послышался звон колокольцев, и на вершине перевала показалась повозка. Рядом с возницей сидел строгий урядник, а чуть в глубине – остролицый смуглый человек, закованный в ручные и ножные кандалы.

Повозка остановилась, урядник и возница спрыгнули, позванивая цепями, спрыгнул и заключенный.

– Поможем, что ли? –озорно сверкнул он глазами, как-то странно вытянулся, кисти рук сжал трубочкой, и кандалы упали.

Иван Александрович, четыре года проносивший оковы, с удивлением посмотрел на узника, а урядник покачал укоризненно головой и сказал:

– Ты, это, Горкин, людей-то не пужай. Ишь, сатана!

Но Полину уже заинтересовал «фокус», странно мешая французские и русские слова, она сказала нечто малопонятное, но Горкин уловил слово «черт», оскалился:

– Не, я не черт, я –убивца.

– Давеча фокус етот Горкин господину генерал-губернатору в Иркутске казал, так его высокоблагородие тоже: это-де дьявол в человеческом обличье... Вот и попробуй довезти его, – добавил он простодушно, даже с некоторым уважением к ловкости Горкина.

Полина отошла с детьми в сторонку, пятеро мужчин уперлись в задок возка, постромки ослабели и снова натянулись, лошади рванули,и через несколько минут экипаж был на вершине перевала. Горкин снова сложил трубочкой кисти рук, кольца кандалов легко проскочили на запястья, вот уже и ножные железа охватили щиколотки. Церемонно раскланявшись с женой государственного преступника, преступник не государственный сел в повозку, и лошади тронулись.

Был конец августа 1836 года. Они торопились пересечь Байкал до начала осенних бурь. Поэтому Иван Александрович решил не задерживаться в Посольске и на следующий по приезде день нанял небольшое купеческое судно, хоть и не очень комфортабельное, но устойчивое. Три дня ушли на сборы и ожидание попутного ветра, наконец капитан известил Анненкова, что можно трогаться, хотя зеркальная до того гладь Байкала была смята, бугрилась, высверкивала белыми гребнями.

– Баргузин, однако, будет! – сказал старый матрос. – Повременить ба надоть...

Но молоденький капитан хотел показаться прекрасной француженке этаким «морским волком», он отдал команду: «Поднять якоря!».

Для малыша повесили люльку. Полина и дети разместились на койках, Иван Александрович поднялся на палубу побеседовать с капитаном.

Ветер вдруг переменился, паруса сперва обмякли, потом вновь натянулись и понесли корабль в обратном направлении. К полночи разыгралась буря.

«Судно качало немилосердно, – вспоминала Ольга Анненкова, – оно скрипело и ныряло в волнах, которые поднимались высоко и, разбиваясь, заливали палубу. Вода попала даже к нам, в каюту. Мы с братом лежали, так как встать с коек было положительно невозможно, а меньшого мать взяла на руки и начала молиться. Отец вышел на палубу. Пришел капитан и, не знаю почему, запер каюту на ключ. Все опасались, что судно наше разобьется в щепки о подводные камни, на которые мы ежеминутно рисковали наскочить, так как управлять им не было никакой возможности. Темнота между тем была полная, и всеми начал овладевать страх. Внезапно почувствовался страшный толчок, и баркас покачнулся на бок. Мать с таким отчаянием рванула дверь каюты, что замок не выдержал... В это время произошел второй толчок, еще сильнее первого, потом третий, и судно затрещало с еще большей силою, так что казалось, что все рассыпалось. Тогда с палубы раздался отчаянный голос отца: «Полина, передай мне скорее детей, мы погибаем!» Мать, чуть ли не по колено в воде, быстро нас одела и передала матросам, которые тотчас же вынесли нас на палубу, где мы услышали непонятное для нас слово «карга»...

«Карга» – это было спасение. Издавна так называли мель. Ветер повернул корабль к берегам Посольска, а здесь далеко в море выдавалась острая песчаная коса – в нее-то и врезался корабль.

По мокрому песку, непрестанно проваливаясь в холодную жижу, шли они около версты до маяка, там, усталые, закоченевшие от дождя и резкого ветра, едва обогревшись, попадали прямо на пол – спать. Но дети то и дело просыпались, вскрикивали – их все еще качало бешеное сибирское море, даже здесь, на берегу, во сне.

Иркутск показался им огромным и нарядным после Читы и Петровска, после сел и городков, которые остались позади. Осень была городу к лицу – его улицы, залитые солнцем, выглядели празднично, деревянные дома с узорчатой резьбой, красавица река с горящими осенней рыжиной островами, золотые шпили церквей и Богоявленского собора, свежевытесанные деревянные тротуары, брусчатка из кедровых торцов, покрывающая главную улицу под названием Большая...

Полина чувствовала себя скверно: она была в положении, тяжелая простуда, волнения, перенесенные во время бури на Байкале, и ночь, первая после шторма, в Посольске ухудшили ее состояние, повергли в уныние, растерянность, чего с ней никогда доселе не бывало. Тряская дорога, болезнь сына Ивана, угрюмость иркутских чиновников и генерал-губернатора – столько бед сразу!

Нечего было и думать об отъезде в село Бельское (или Бельск), назначенное местом пребывания государственного преступника Анненкова, надо было задержаться в Иркутске хотя бы до благополучного разрешения Полины, ибо в ее состоянии оказаться без медицинской помощи означало гибель.

Но генерал-губернатор был непреклонен. Он требовал, чтобы Иван Александрович, бросив в губернском городе жену и детей, немедленно отправлялся в пункт своего назначения.

В отчаянии Анненков писал Броневскому: «Уведомляя черезгосподина исправника о повелении вашем немедленно отправить меня и семейство мое в назначенное мне место для поселения, обращаюсь к вашему превосходительству со всепокорнейшею просьбою дозволить мне пробыть еще несколько дней в Иркутске, с семейством моим, по нижеследующим причинам: жена моя, имев уже несчастие подвергнуться в короткое время, четыре раза сряду, преждевременным родам, чувствует и теперь после испуга, перенесенного на Байкале, постоянные припадки, предвещающие обыкновенно таковые роды. И потому, ввиду отсутствия пособий, которые могла бы доставить медицина в деревне Бельской в случае скорой надобности, могут быть еще перемены в состоянии ее здоровья. Я же, покорствуя воле начальства и отправившись один на место моего водворения, оставлю малолетних детей без всякого призрения и жену мою, не знающую русского языка, в невозможности объясниться в ее надобностях... Я находился уже в течение четырех лет неотлучно с ней, вероятно, не против воли начальства, почему и прошу теперь не подвергать меня новой разлуке с женою...»

Генерал-губернатор Броневский просьбам не внял.

Неуютно Анненкову в селе Бельском. Снял он жилье, стены побелил, дыры в окнах заткнул, рамы двойные вставил... Единственная отрада - письма, что пишет он жене. Недалеко до Иркутска - сто верст, не более, но письма-то идут чуть ли не через Петербург! Напишет дорогие строки ссыльнопоселенец Анненков, письмо его на стол генерал-губернатору положат, посмотрит тот, нет ли среди признаний в любви и бытовых мелочей чего-нибудь крамольного, и – что бог на душу положит: захочет - перешлет жене Анненкова, захочет – отправит Бенкендорфу.

Я пишу тебе это письмо на всякий случай, мой дорогой и добрый друг, так как оно, конечно, будет совсем лишним, если ему придется проехаться в Петербург. Надеюсь, что по милости божьей мы будем вместе раньше его возвращения. В настоящую минуту я как бы прокаженный: встречаю живых людей, избегающих сношений со мною, людей, неспособных даже сказать жене, что ее муж жив... Уведомь меня, дорогой друг, заходит ли к тебе Вольф, когда его привозят в город лечить кого-нибудь, и кто твой и Ванюшкин доктор. Большая мука для меня до сих пор не иметь никаких известий о ребенке. Я оставил его больным, и мне тяжело было расставаться в такую минуту с семьей. Напиши мне по крайней мере, мой дорогой друг, что ты все так же благоразумна и что сила воли тебя не покидает так же, как прежде...»

Анненкова, в свою очередь, добивалась, чтобы Ивану Александровичу разрешили приехать в Иркутск на время ее болезни. Супруги хотели было переселиться в Хомутово, поближе к городу, друзья уже присмотрели там для них подходящий вполне дом. Но Броневский молчал. Выведенная из терпения, горячая и решительная женщина в тяжелом состоянии встала с постели, явилась к генерал-губернатору и сказала ему, по тем временам, дерзость:

– Я позволила себе прийти сказать вам, что вы изволите делать мне неприятности только в течение шести недель, в продолжение которых я буду иметь возможность жаловаться его императорскому величеству и получить ответ из Петербурга!

Броневскнй пытался успокоить ее, пообещал вызвать мужа. Но она это сделала сама: вернувшись домой, она почувствовала себя чрезвычайно плохо и, уже не думая ни о каких последствиях, послала в Вельск человека с запиской: «Дорогой Иван! Я разрешилась этой ночью двойней. Приезжай, возможно скорее, и я забуду все мои страдания. Обнимаю тебя миллион раз. Твоя жена П. Анненкова. 22 декабря 1836».

Весной 1837 года вся семья собралась в Вельске.

«Отцу с большим трудом,- вспоминает Ольга Анненкова, – удалось нанять у одной вдовы дом, который, как все крестьянские дома в той местности, состоял из двух комнат: одна чистая, с голландскою печкою, другая – с огромною русскою. Обе комнаты разделялись широкими сенями, где впоследствии с большим трудом удалось устроить плиту. Все это было чрезвычайно неудобно. Конечно, ни мебели, ни посуды, ничего того, что составляет необходимость для людей с известными привычками, немыслимо было достать, и надо было мириться с полнейшим недостатком во всем, даже в жизненных припасах. Чтобы иметь хотя бы молоко, пришлось заводить свое хозяйство, которое отец решился устроить по образцу крестьянских, и двор наш начал наполняться лошадьми, коровами, птицею и вообще всем необходимым, чтобы жить, не покупая ничего, так как купить было негде. Все эти обитатели нашего двора требовали обильного корма, а сено и овес нельзя было купить иначе как в базарном селе и то в дни базара».

Даже такие простые вещи, как покупка сена, становились проблемой. Не только потому, что скуден был бюджет семьи – пособия, выплачиваемого казной, едва хватало, чтобы сводить концы с концами, – но и по причине полного бесправия, в котором оказались государственные преступники на поселении, особенно те, кому местом пребывания было назначено село Бельское, – Анненков и Громницкий. Местное мелкое начальство не только подчинялось духу императорских, генерал-губернаторских и прочих предписаний, не только букве их, но старалось и от себя добавить толику запретов – для самоуважения. Гласный надзор. Мелкие придирки. Подозрительность. Доносы. Бесконечные запрещения. Все это в конце концов взбеленило уравновешенного и довольно флегматичною Анненкова, и он, отнюдь не в сдержанных тонах, пишет Броневскому: «Господин исправляющий должность земского исправника… приказал волостному правлению... объявить нам, что если мы отлучимся без особенного дозволения начальства, то будем судимы, как за побег, словесно же велел старшине осматривать ежедневно мой дом и не выпускать нас из селения без конвойного...

Подобное распоряжение внушило мне необходимость объяснить вашему превосходительству и просить вас довести до высшего начальства следующее... Я имею жену и детей, и... несообразность, к которой предполагают меня способным, может быть свойственна только безумцу, лишившемуся вовсе разума. Не менее того меня, не помышлявшего еще о преступлении, угрожают уже предать суду за всякий, по нужде могущий случиться выезд, как за побег... В Бельске не существует базара, и потому выезд в соседние деревни необходим бывает для закупки съестных припасов, сена, дров и тому подобного».

Броневский долго вертел в руках письмо. Логика, конечно, есть – женатому человеку, обремененному тремя детьми, бежать не следует. Ну, да чем все же черт не шутит. А вдруг! Придется тогда держать ответ перед государем. По всей строгости. А не разрешить – так, выходит, ты и есть тот самый «безумец, лишившийся вовсе разума».

На следующий день генерал-губернатор написал: «Разрешите государственному преступнику Анненкову отлучки по хозяйственным надобностям в пределах волости».

Село было глухое, когда-то заселенное разным людом, все больше потомками раскольников да колодников. Славилось оно драками, конокрадством, порой разносился слух – то в одном конце села, то в другом ограбили дом: вынесли все, вчистую.

Пытались залезть и к Анненковым. В письме к жене сын декабриста Евгений Якушкин описывает этот эпизод. Случай сам по себе ординарный, если бы в нем с такой точностью не проявились характеры Ивана Александровича и Полипы Егоровны.

«Без нее со своим характером [он бы] совершенно погиб. Его вечно все тревожит, и он никогда ни на что не может решиться».

Прежде, чем продолжать письмо Якушкина-младшего, следует оговориться, что сказанное выше вполне относится лишь к бытовой жизни Анненкова. Там, где касалось достоинства, чести, судьбы других людей, он был тверд, деятелен и определенен. Даже своих детей он содержал в строгости, воспитывал их сурово.

Но вернемся, однако же, к письму: «Когда они были на поселении, не раз случалось ей отправляться ночью с фонарем осматривать, не забрались ли на двор воры, когда муж тревожился громким лаем собак. Один раз ночью воры действительно залезли к ним в дом. Анненков совершенно растерялся, но она нисколько. «Сергей! Иван! Григорий! – закричала она. – Ступайте сюда скорей да возьмите с собой ружья – к нам кто-то забрался в дом!» Воры услышали такое громкое и решительное приказание, бросились бежать, а между тем ни Сергея, ни Григория, ни Ивана никогда не было у Анненковых, не говоря уже о ружьях, – у них жила в это время одна только кухарка».

Потом жители села присмотрелись к поселенцам, стали уважать их за трудолюбие, приветливость, готовность помочь словом и делом.

И село стало выглядеть в глазах Анненковых уже не таким мрачным, как это казалось в первую трудную зиму и весну. У них появилась пахотная земля, покос за рекой Белой. Все это, правда, доставалось с боем: чем ниже был чин у какого-нибудь местного начальника, крохотного чиновника, тем с большим небрежением откосился он к просьбам государственных преступников. Когда проезжал через село Бельское земский исправник Мандрыка, Анненков обратился к нему с просьбой отвести положенное количество земли под хлебопашество, но Мандрыка и усом не повел. И снова Анненков пишет генерал-губернатору, добивается своего.

Тем, кто поселен большими колониями, было легче: продолжали существовать декабристское братство, взаимопомощь, совместное обучение детей. Более того, те, у кого были богатые родственники в Москве и Петербурге, пользовались их покровительством, причем не только для себя, но и для товарищей своих добивались послабления суровости ссылки. Анненковым ожидать помощи было не от кого. И на поселении рядом с ними был лишь один человек из декабристского братства – Петр Федорович Громницкий, член Общества соединенных славян, еще менее имущий, чем Анненковы, очень добрый, скромный человек. Он часто бывал у Анненковых, дети привязались к нему, как к родному, любили по вечерам слушать его малороссийские истории, сюжеты которые были почерпнуты из раннего Гоголя да народных сказок.

В тесной для такой семьи избе было в долгую сибирскую зиму неуютно, детям негде было играть, вся площадь была заставлена кроватями и кроватками, старший, Ваня, спал на русской печи. Зато летом была благодать. Дети оживали, в них проявлялась резвость и неуемность материнского характера, их влекли и река, и лес, и весь этот яркий и добрый мир, каким бывает он только в детстве. Через долгие годы вспомнит летнее село Бельское Ольга Анненкова и напишет о нем: «Местоположение этого села чрезвычайно живописное: река Белая, широкая, красивая, с восхитительными берегами, оживляла нашу монотонную жизнь. Когда наступило жаркое время, мы каждый день ходили купаться и часто на лодке переплывали на остров, который лежал против нашего дома. Остров этот представлял прекрасную прогулку. Он был усеян цветами, которые в Сибири покрывают поля в большом изобилии, наполняя воздух благоуханием. На этом острове мы положительно отдыхали от нашего тесного, душного помещения, нередко проводили там по нескольку часов и очень часто пили чай.

Купаться в Белой для нас было истинным удовольствием. Кто не видел сибирских рек, тот не может себе представить, до какой степени они прекрасны. Вода чистая, прозрачная, так и манит к себе. Вы опускаетесь, не испытывая того неприятного ощущения, какое получается, когда вы купаетесь в реках с илистым дном, как в Волге, например. Вообще я была очень разочарована Волгою, когда увидела ее после сибирских рек. Эта река, так часто воспетая, мне показалась мизерною после таких рек, как Обь, Енисей и в особенности Ангара. Последняя необыкновенно величественна, быстрота ее течения, вследствие большого падения от Байкала – ее истока – до порогов, изумительна; вода изумрудного цвета и так прозрачна, это дно видно на глубине двух аршин, если не более. Что нас прельщало в Белой, так это так же чистота и прозрачность ее вод».

В книге «Декабристы в Восточной Сибири», изданной в Иркутске к столетию восстания на Сенатской площади, известный сибирский историк Б.Кубалов приводит высказывания сибирских крестьян, помнивших еще декабристов, о том, почему «каторжные князья» попали в Сибирь: «Их всех к смерти приговорили, шелковыми канатами душили, родные подкупили палачей... все канаты лопнули, повешенные сорвались. А был такой закон, что, кто упал с петли, того второй раз нельзя уже вешать. Николай не знал, как быть с ними, вот и надумал отправить всех в Сибирь... Вместе они и приехали к нам».

Да, был такой закон, однако тех, кто сорвался с виселицы на кронверке Петропавловской крепости, казнили вторично!

Жители села Бельска историю декабристов рассказывали иначе: «Политика маленькая была: они государя зазвали в комнату, много их собралось – чиновников, – на коленях стоял Николай, убить хотели. Брат Константин выручил. Подошел к дому, ко дворцу, спрашивает солдат: «Здесь, говорит, брат?» – «Нет, говорят, нету!» Поднялся во второй этаж и спрашивает опять: «Здесь брат?» – Опять говорят: «Нет!» Заказано было... Дверь отворил и увидел, что брат стоит на коленях, умоляет оставить жизнь... Константин давай их шашкою... Одни в окна поскакали, которы в двери. Тут были и Волконский, Трубецкой, Анненков. Их схватили, судили и в Якутск послали, а из Якутска к нам и по разным деревням».

Вот как, по мнению жителей села, оказались среди них Анненков и второй, Громницкий, который расписал избу свою картинами – и по потолку, и по двери, и на подоконниках цветы да головы человеческие. Много пройдет времени –приживутся в подыркутных деревнях декабристы, начнут бесплатно лечить да учить людей, в нужде помощь оказывать, уважать мужика и труд сто почитать, да и сами, даром что князья, трудиться начнут в поте лица своего. И когда в 1841 году за статьи против царя власти арестуют в селе Урике Лунина, и мужики с жалостью и уважением проводят его в дальний, можно сказать, последний путь, выяснится, что тихий охотник, ссыльнопоселенец села Бельска Петр Федорович Громницкий тоже замешан в распространении гневных обличительных документов против царя-батюшки.

Анненковых к этому времени уже не будет в Бельске. В 1837 году назначено ему переехать в город Туринск «с употреблением на службу в земском суде, на правах лица из податного сословия». Так началась государственная служба Ивана Александровича Анненкова – исключительная государева милость: Николай ревниво следил за тем, чтобы декабристы, не дай бог, снова не выбились в люди. Должно быть, и здесь сделали свое благодарственные письма Полины, которые посылала она государю по всякому подобающему поводу с грациозностью француженки.

Уезжали из Бельска летом 1838 года. На прощание искупались в Белой. До конца ссылки оставалось восемнадцать лет, одиннадцать месяцев, двадцать девять дней.

Через четыре года они были уже в Тобольске, где Анненков состоял чиновником особых поручений при губернаторе, а потом начальником отделения в приказе о ссыльных, служил в приказе общественного призрения, а в 1845 году назначен заседателем. Его живой ум, обширные познания, умение быть полезным сделали его приметным человеком, которому доверяли люди.

Восемнадцать раз рожала Прасковья Егоровна Анненкова, к амнистии 1856 года в живых осталось шестеро. Двенадцать раз лом и лопата врезались в землю, чтобы навеки зарыть неокрепшего и потому так рано угасшего младенца, двенадцать раз оплакали родители сыновей и дочерей своих, которым отдали столько душевных сил, столько забот.

В Нижнем Новгороде, где поселились Анненковы после возвращения на родину, губернатором был Александр Николаевич Муравьев. Отставной полковник, декабрист, он был пассивным членом Северного общества, ничего не знал о замыслах цареубийства, не принимал участия в событиях на Сенатской площади. Осужденный по шестому разряду на шесть лет каторги, он вскоре был назначен верхнеудинским городничим, затем переведен на ту же должность в Иркутск, его дом был одним из тех пунктов, через которые протекала бесцензурная тропа переписки узников Петровского Завода с родителями, родственниками и друзьями.

Как и другие декабристы, дожившие до этих дней, Анненков встречен с большим сочувствием и пониманием соотечественниками своими, почитаем молодежью, к нему тянутся деятели литературы и культуры.

В дневнике Тараса Шевченко от 16 октября 1857 года читаем: «У Якоби (нижегородский знакомый Шевченко. –М.С.) встретился я и благоговейно познакомился с возвращавшимся из Сибири декабристом, с Иваном Александровичем Анненковым. Седой, величественный, кроткий изгнанник в речах своих не обнаруживает и тени ожесточения против своих жестоких судей, даже добродушно подтрунивает над фаворитами коронованного фельдфебеля, Чернышевым и Левашевым, председателями тогдашнего Верховного суда. Благоговею перед тобою, один из первозданных наших апостолов!

Говорили о возвратившемся из изгнания Николае Тургеневе (он эмигрировал во Францию и этим спасся от исполнения приговора. – М.С), о его книге, говорили о многом и о многих и в первом часу ночи разошлись, сказавши: до свидания».

Одна встреча была особенно знаменательной. Александр Дюма путешествовал по России. С каждой станции посылал он материалы в свой журнал «Монте-Кристо», воспевал российское гостеприимство, описывал кровавые эпизоды истории снежной страны, но великий мастер интриги сном и духом не ведал, что по указанию Александра II сам он оказался в сетях странной интриги: круг людей, которые его встречали, кружили ему голову балами и обедами в его честь, был зарегистрирован и определен Третьим жандармским отделением, указание сим господам было одно – пусть французский гость побольше пьет и веселится, да поменьше видит, и разговаривать с ним должны только проверенные люди. Дюма упивался успехом, он покорял сердца петербургских барышень и девиц на выданье в старокупеческих волжских городах, он поедал удивительные экзотические блюда, удивлялся, как владеют французским его новые знакомцы. Это не помешало Дюма опубликовать немало весьма язвительных фактов, но главного – жизни России при Александре II – он всерьез не увидел.

И вот Дюма в Нижнем Новгороде. Губернатор обещает ему сюрприз.

«Не успел я занять место, думая о сюрпризе, который, судя по приему, оказанному мне Муравьевым, не мог быть неприятным, как дверь отворилась и лакей доложил: «Граф и графиня Анненковы».

Тут Дюма остался верен себе – Иван Александрович и Прасковья Егоровна графского титула не имели.

«Эти два имени заставили меня вздрогнуть, вызвав во мне какое-то смутное воспоминание. Я встал. Генерал взял меня под руку и подвел к новоприбывшим. «Александр Дюма, – обратился он к ним. Затем, обращаясь ко мне, он сказал: – Граф и графиня Анненковы – герой и героиня вашего романа «Учитель фехтования». У меня вырвался крик удивления, и я очутился в объятиях супругов...

Графиня Анненкова показала мне браслет, который Бестужев надел ей на руку с тем, чтобы она с ним не расставалась до самой смерти. Браслет и крест, на нем висевший, были окованы железным кольцом из цепей, которые носил ее муж».

Анненков стал в эти годы деятельным и нужным человеком: почти двадцать лет прожил он с семьей в Нижнем Новгороде и несколько трехлетий подряд был предводителем дворянства, занимался земскими реформами, содействовал открытию новых школ, проведению в жизнь реформы, освобождавшей крестьян от крепостной зависимости. И все эти годы была рядом с ним нежно любящая, умеющая все понять и обо всем позаботиться жена.

В I860 году у Анненковых гостил известный историк Михаил Семевский. Он слушал живые рассказы Прасковьи Егоровны о пережитом ею и ее мужем и запомнил Анненковых навек: «высокий красивый старик, подле него –несколько полная, необыкновенно подвижная, с весьма симпатичными чертами лица и постоянною французскою речью на устах, его супруга». Семевский предложил записать ее рассказы, и она охотно согласилась, начала описывать жизнь свою с детства. Говорила Прасковья Егоровна по-французски, дочь ее Ольга запись вела по-русски.

В тот сентябрьский вечер Прасковья Егоровна вспомнила переезд из Читы в Петровский Завод. Она рассказала эпизод с казаком, посланным комендантом, чтобы воспрепятствовать встрече в пути декабристов с женами, о том, как привезли его без чувств и залитого кровью, как боялась она садиться в экипаж с такими дикими лошадьми... И устала, попросила отнести беседу на завтра, а завтра, 14 сентября 1876 года, ее не стало. Всю жизнь она была опорой семьи, никогда никому не пожаловалась на судьбу, и умерла она тихо, без болезни, вдруг, точно и самой смертью своей боялась побеспокоить близких.

И словно исчезла рука, заслонявшая Ивана Александровича от страшной тьмы, он никак не мог представить себе, что навсегда потерял жену и друга. Недуг захватил его, настиг. И это был конец.

Так завершился жизненный круг еще одной четы, отдавшей тридцать лет Сибири, наиболее счастливая судьба среди всех остальных.

Глава девятая

Есть на свете такая река – Она. Неприметная, несудоходная. Спроси о ней у человека, живущего в Центральной России, да и поближе – на Урале, в Западной Сибири, – пожмет тот человек плечами. Зато забайкалец, бронзоволицый бурятский арат, пасущий стада свои на ее переменчивых берегах, обязательно скажет о ней доброе слово: есть вода – есть жизнь. В диких пустынных местах течет она, то пересыхает в знойные месяцы, то после ливней, теплой водой размывающих вечные снега вершин, разливается неожиданным паводком.

Там, где ход реки надежен, где леса подступают к берегам, притулилась деревня Онинский Бор.

Среди сосен, окруживших ее, 27 августа 1830 года появились странные, пестро одетые мужчины, которых охраняли солдаты и буряты, вооруженные луками. Вспыхнул костерок, выстроились в два ряда войлочные юрты, примостились в тени деревьев телеги с разного рода имуществом – ящиками, сундучками, мешками. И в деревне заговорили: «Государственных привели»...

Издавна в характере сибиряка есть черта: хоть чем-нибудь помочь человеку в пути – зимовье ли, построенное в тайге, где всегда есть про запас для случайного «ночевщика» и сухие дрова, и чаю щепотка, и соли горстка; подоконничек ли, прилаженный с улицы, полочка, на коей оставляют для случайного же беглого каторжника или бродяги краюху хлеба да молока кринку. Но жители Онинского Бора держались от «государевых недругов» поодаль. Не потому, что сердца у них были черствее, чем у других, а потому, что странный бивак этот был окружен охраной.

Распоряжался обедом в тот день барон Розен. С юношеских дней, едва выйдя из кадетского корпуса в гвардейские офицеры, он проявил себя как умелый провиантмейстер и во время перехода декабристов из Читы в Петровский Завод кормил на привалах обедом свой отряд и мчался вперед для «заготовления к следующему дню». Раз в несколько дней устраивали отдых – дневку, и в Онинском Бору выпал именно такой случай. Этот день принес барону Розену неожиданный сюрприз.

«Я провел целый день с товарищами, – рассказывает он, – стоял в одной палатке с братьями Бестужевыми и Торсоном: они, как бывшие моряки, приготовили себе и мне по матросской койке из парусины, которую подвешивали к четырем вбитым кольям, так что мы не лежали на земле.

После обеда легли отдохнуть, но я не мог уснуть. Юрты наши были поставлены близ большой дороги, ведущей в лес, через мостик над ручьем. Услышав почтовый колокольчик и стук телеги по мостику, выглянул из юрты и увидел даму в зеленом вуале. В мгновение накинул на себя сюртук и побежал навстречу. И. А. Бестужев пустился за мною с моим галстуком, но не догнал; впереди пикет часовых бросился остановить меня, но я пробежал стрелою; в нескольких десятках саженей от цепи часовых остановилась тройка, и с телеги я поднял и высадил мою добрую, и кроткую, и измученную Annete. Часовые остановились; в первую минуту я предался безотчетной радости, море было по колено; но куда вести жену? Она едва могла двигаться после такой езды и таких душевных ощущений. К счастью, пришел тотчас плац-адъютант Розенберг, который уведомил, что получил предписание от коменданта поместить меня с женою в крестьянской избе и приставить часового. Вопросы и ответы о сыне и о родных длились несколько часов».

Но Анну Васильевну с нетерпением ждали и товарищи ее мужа: в одних приезд ее родил надежду на скорое соединение с женами, в других желание порасспросить о родных и близких, о Петербурге, о Москве. Лепарский не спешил отправить ее вперед, разлучив с мужем, как сделал это с другими семьями, ей предстояло свершить остаток пути до Петровского вместе с декабристами. Время в разговорах и нежных объятиях, воспоминаниях, слезах летело неприметно, и эти часы, проведенные под охраной в бревенчатом крестьянском доме, может быть, стали самыми короткими и самыми пронзительными в жизни Розенов. Но походный быт потребовал барона вернуться к своим заботам, вспомнить, что он сегодня «хозяин».

«Мне надобно было отпустить ужин товарищам, жену уговорить зайти к Е.П.Нарышкиной (из-за недуга ей разрешено было двигаться с отрядом.- М.С). Лишь только приблизился к юртам, как с восторгом встретили меня – товарищи были счастливы моим счастьем, обнимали меня: Якубович целовал мои руки, Якушкин вскочил в лихорадке, он ожидал свою жену вместе с моею, каждый по-своему изъявлял свое участие. Меня не допустили до кухни, другие справляли мою обязанность. Я хотел угостить жену артельною кашею, но Давыдов предупредил меня и из своей смоленской крупы на бульоне сварил для нее такую кашицу, какой лучший повар вкуснее не сварит. На другой день после обеда я выступил с моим конвоем и с котлами; жена моя догнала меня в почтовой повозке; весь переход я провожал ее пешком и беседовал с нею. Я не хотел присесть, потому что дал себе слово дойти пешком до Петровского (барон Розен нередко давал сам себе слово по какому-нибудь поводу и честно это слово держал: так, будучи страстным игроком, азартным, как многие его товарищи – гвардейские офицеры, он, готовясь сделать предложение Annete, дал себе слово не брать в руки карты и не влезать в долги – и свято выполнял это слово добрые полвека, до конца дней своих– М.С).

Дело это было не важное, однако в нескольких местах представлялись затруднения: конвойные мои часто приседали на телеги, возившие провизию и посуду. Приехали к широкому ручью без моста, они остановились и предложили мне сесть. «Нет, братцы, спасибо! поезжайте вперед, я перейду», – благополучно прошел по воде в полсажени глубиною; на десятой версте вся одежда и белье на мне обсушились. В первые дни жена моя могла пройти со мною не далее версты, а через неделю, когда приблизились к Селенге, она ходила уже по шести и более верст... Одну ночь привелось ей ночевать в бурятской юрте; там читала она полученные письма от сына и родных. Ночлег этот понравился ей всего более оттого, что прямо над головою виднелось сквозь отверстие дымовое, звездное небо».

Некоторые жены моих товарищей стали

С благоговением и глубоким уважением

вспоминаю я имена их. Достойные женщины исполнили долг супружеской верности с героическим самоотвержением. Большею частью молодые, красивые, светские, они отказались добровольно от обаяний света, от отцов, матерей и пришли за тысячи верст влачить дни свои в снегах Сибири на груди своих злополучных мужей.

Декабрист Н.И. Лорер